Она охраняется как военная тайна, а главное, воплощается не в текстах, а в действиях государства. Когда государственная идеология конспирируется, собирается в точке власти и непосредственно материализуется в конкретных внешнеполитических, силовых актах, это рискованно и само по себе, и с точки зрения качества формирования картины мира. У лидера, вообще говоря, не может быть права и мотивов конспирировать свою идейную доктрину. Но таких мотивов более чем у присосавшейся обслуги Ситуация с Украиной неожиданно обострила проблему государственной идеологии. Приготовления к силовым действиям, хотя бы и демонстративные, требуют более или менее внятного идеологического, а не только политического и пропагандистского обеспечения. Без идеологии вообще не воюют — или заранее проигрывают. Да и в мирное время армия без идеологии тихо разлагается. Однако у нас положение особое. Государство спорадически вторгается в идеологию, причем, как правило, бездарно, неграмотно и провально, особенно в культуре и образовании, не говоря о проституированной публицистике за гранью зла. Конституционный запрет на огосударствление идеологии пытаются обойти по гиблому болоту: государство-заказчик (т. е. чиновник) за «свои» (?!) деньги имеет право контролировать содержание фильмов и книжек (певцы госзаказа просто не осведомлены, откуда у государства деньги и чьи они). Впрочем, государственная идеология в стране уже есть, но теневая, охраняемая как военная тайна, а главное, воплощаемая даже не в текстах (хотя отчасти и в них), а непосредственно в действиях государства — в его военных и геополитических шагах. При желании этот комплекс идей и представлений можно задним числом реконструировать… по перемещению войск и видам вооружений. Уникальное идеологическое, вдруг обнаруживающее себя в прямом действии. Считается, что все эти операции с Украиной воплощают сухой геостратегический, внутриполитический и т. п. расчет. Так думают и те, кто считает данный проект дальновидным и тонким, и те, для кого это заранее обреченная затея в диапазоне между ошибкой и преступлением. Есть и полагающие, что это импульсивная реакция, но таких немного, и это вряд ли, хотя эмоции порой зашкаливают и они объяснимы. Тем не менее есть немало оснований и данных думать, что все эти планы и шаги скрепляет достаточно системная, эшелонированная, глубоко въевшаяся идеология, отчасти даже философия. Решительность и упертость с готовностью идти на запредельные жертвы питаются чувством безусловной исторической правоты, наличием сверхвысокой цели, оправдывающей средства. Здесь могут дрожать руки и голос, но мозг и сердце остаются твердокаменными: величие миссии спишет все. В такое скорее всего не поверят привыкшие во всем видеть только цинизм, конспирологию и шкурное радение. Но легче вникнуть в проблему, если относиться к мессианству безоценочно или критично («Всех смертных грехов опаснее восьмой — ложно ориентированная самоотдача» — Артур Кёстлер). В такое «кредо», несомненно, входят думы об истории в целом, о глобальной справедливости, о судьбе и миссии России, о движении цивилизации и кризисе монополярного мира, о возможностях и задачах на постсоветском пространстве и т. п., включая представления о роли личности, вообще и своей. Этот комплекс идей может составлять монолит, который не сдвинуть никакой рациональностью, прагматикой, обструкцией и даже жестокими уроками реальности. Это не столько вербализованная конструкция, сколько образ мира и тип мирочувствия. При этом содержание и качество данной системы верований и воззрений — вопрос вторичный. Важнее сама форма ее бытования. В такой конфигурации судьба страны, а отчасти и мира зависит от идейной убежденности и конкретных философических, историософских, этических и т. п. представлений отдельного лица или максимум группы лиц. Эти идеи могут быть правильными и высокими — а могут и не быть. Но они никому не известны. Это своего рода огосударствление идеологии в одном лице, опознаваемое в формате «тайной доктрины» — как если бы Блаватская все про все сама поняла, но никому ничего не говорила и книг не писала, но зато была бы верховным главнокомандующим ядерной державы. Кстати, ее тайная доктрина и есть синтез науки, веры и философии. Когда государственная идеология конспирируется, собирается в точке власти и непосредственно материализуется в конкретных внешнеполитических, силовых актах, это рискованно и само по себе, и с точки зрения качества формирования картины мира. При Суслове была цензура и «линия», но там помимо идеологических костоломов работали и марксисты, качество мышления, идей и построений которых много выше среднего уровня нашего постмодерна, постструктурализма и проч. Идеологический отдел ЦК КПСС был суров, но и идейный контрафакт не любил. Сейчас свобода сопровождается депрофессионализацией всего, что массы и власть принимают как свое. Теперь «петрики» в науке, гуманитаристике, геополитике и историософии всплывают как вечно не тонущая субстанция, возносятся в коридоры и даже кабинеты. Когда уже и аппарат начинают идейно заряжать, стране крайне важно знать, под какими идеологическими веществами ею управляют, что там «курят» и какие мировоззренческие «грибы» употребляют, каким знахаркам от геополитики и историософии платят. У лидера, вообще говоря, не может быть права и мотивов конспирировать свою идейную доктрину. Но таких мотивов более чем у присосавшейся обслуги: если это мировоззрение эксплицитно предъявить, профессиональная среда может не оставить здесь камня на камне: в ней работают по критериям строгой мысли, а не соблазнения идейно девственных. Публичное обсуждение такой повестки и есть путь к разгосударствлению идеологии. Речь не о смене идеологического караула, но о его снятии, об исключении самой возможности, перевирая контексты и смыслы, безнаказанно «дуть в уши». Самое опасное — это когда хвост рулит собакой. Авторитарные модели в этом отношении классика. В том числе и в идеологическом «сопровождении». Автор — руководитель Центра исследований идеологических процессов Института философии РАН
Идеология у Кремля есть, но она никому не известна
