В новом выпуске влиятельного американского журнала «New Republic», выражающего позицию правых кругов Демократической партии (той ее части, что поддержала решение Буша о вводе войск в Ирак и не испытывает сожаления по этому поводу), опубликована статья известного американского публициста неконсервативного направления, сотрудника Фонда Карнеги за международный мир Роберта Кейгана.
Кейган снискал себе скандальную славу книгой «О рае и силе», которая вышла в свет в 2002 году накануне вторжения США в Ирак. В той старой книге он провел ценностную линию размежевания между воинственной Америкой и пацифистской Европой, намекнув на то, что американцам не стоит принимать во внимание возражения своих союзников по поводу военных планов Пентагона. Консенсус, писал самый откровенный вашингтонский публицист, хорош только в том случае, если союзники США одобряют решения Белого дома, если нет, то в этом случае Америка вправе действовать в одиночку.
В ней Кейган подводит читателей к выводу, что мир вновь стоит перед призраком железного занавеса, с одной стороны которого пребывают дрожащие от страха перед утратой суверенитета и собственной постыдной смертью автократоры (что существенно, этим словом Кейган именует в том числе и лидеров, пользующихся поддержкой большинства населения своих стран), а, с другой — гордо торжествующие в своем праве безнаказанно убивать непокорных прогрессивные демократы. Смешно даже и думать, что тех и других могут объединять какие-то общие ценности, что их смертельную вражду погасят крепкие торговые связи и общие экономические интересы. И «развитым странам» не следует держаться за рудименты предшествующей эпохи типа Совета Безопасности, ставя свое неотъемлемое от естественных законов демократической справедливости право на агрессию и убийство в зависимость от согласия двух отсталых в своем политическом развитии народов. «Конец конца истории»Роберт Кейган
I.
В начале 90-х годов оптимизм был понятен. Распад коммунистической империи и видимое принятие демократии Россией предвещало начало новой эры глобального объединения. Неожиданно оказалось, что у противостоящих сторон Холодной войны есть общие цели и среди них стремление к экономической и политической интеграции. После политического подавления на площади Тяньаньмэнь в 1989 году и волнующих признаков нестабильности, которые стали проявляться в России после 1993 года, большинство американцев и европейцев поверили, что Китай и Россия встали на тропу к либерализму. Казалось, что Россия Бориса Ельцина придерживалась либеральной модели политической экономики и интеграции с Западом. Многие надеялись, что обязательство китайского правительства о начале экономических реформ неизбежно приведет к политической реформе, хотят того китайские лидеры или нет.
Такой детерминизм был характерен для мышления в период после окончания Холодной войны. Широко было распространено мнение, что в глобализированной экономике у наций не было другого выбора, кроме либерализации — сперва в экономическом плане, а затем политически — если они хотели выдержать конкуренцию. Так как национальные экономики достигли определенного уровня дохода на душу населения, растущий средний класс начал бы требовать юридическую и политическую власть, которую правителям пришлось бы отдать, если они хотели процветания своей нации. Исходя из того, что демократический капитализм был единственной успешной моделью для развивающегося общества, в итоге все общества выбрали бы этот путь. В борьбе идей победил либерализм. По знаменитым словам Фрэнсиса Фукуямы, «В конце истории у либеральной демократии не остается серьезных идеологических конкурентов».
Экономический и идеологический детерминизм раннего периода после окончания Холодной войны породили два широко распространенных предположения, которые сформировали как политику, так и ожидания. Одним из этих предположений было прочная вера в неизбежность человеческого прогресса, вера в то, что история движется только в одном направлении — вера, которая родилась в эпоху Просвещения, была разбита безжалостностью двадцатого века и получила новую жизнь после падения коммунизма. Вторая теория предписывала терпение и сдержанность. Вместо конфронтации и борьбы с самовластием, предлагалось вовлечь их в глобальную экономику, поддержать правопорядок и создать более сильные государственные учреждения и предоставить неизбежным силам человеческого прогресса сделать свое дело.
Но великие ожидания того, что мир вступил в эру сближения, оказались неверными. Мы вступили в эру расхождения. С середины 90-х годов зарождающаяся в России демократическая трансформация уступила процессу, который наиболее точно можно описать, как «царская» политическая система, при которой все важные решения принимаются одним человеком и его влиятельной элитой. Владимир Путин и его представители говорят о «демократии», но они придают этому термину примерно то же значение, что и китайцы. Для Путина демократия означает не справедливые выборы, а скорее внедрение воли народа. Этот режим демократичен потому, что правительство консультируется и прислушивается к российскому народу, понимает, что ему и необходимо и чего он хочет, а затем старается обеспечить их нужды. Как заметил Иван Крастев: «Кремль думает не с позиции прав граждан, а с позиции нужд населения». Выборы не дают выбора, а всего лишь предоставляют возможность ратифицировать выбор, сделанный Путиным, как в случае с недавним «выбором» Дмитрия Медведева на роль преемника Путина на посту президента. Законодательство является инструментом, которое применяется против политических оппонентов. В партийной системе провели чистку политических групп, не одобренных Путиным. Аппарат власти в окружении Путина контролирует большую часть национальных СМИ, особенно телевидения.
Большинство россиян не возражают против автократического правления, по крайней мере, на данном этапе. В отличие от коммунизма, правление Путина не вторгается в их частную жизнь, если они не вмешиваются в политику. В отличие от беспокойной российской демократии 90-х, сегодняшнее правительство, благодаря высоким ценам на нефть и газ, смогло, по крайней мере, обеспечить растущий уровень жизни. Попытки Путина изменить унизительные соглашения, принятые после Холодной войны, и восстановить величие России пользуются популярностью. Его политические советники верят, что «отмщение за кончину Советского Союза оставит нас у власти».
Путин видит симбиоз сущности своего правления и своего успеха в возвращении России к статусу «великой державы». Сила и контроль в своей стране позволяют России быть сильной за рубежом. Сила за рубежом оправдывает властное правление дома. Растущее международное влияние России также защищает автократию Путина от иностранного давления. Европейские и американские государственные деятели считают, что у них имеется достаточное количество вопросов, которые Россия может облегчить или усложнить, от поставок электроэнергии в Иран. При таких обстоятельствах их желание противостоять России в вопросе справедливости российских выборов или открытости ее политических систем заметно снижается.
Путин создал национальную философию из соотношения между властью за рубежом и автократией у себя в стране. Он называет Россию «суверенной демократией», термином, который четко заключает возвращение нации к величию, избавление от предписаний Запада и принятия «восточной» модели демократии. По мнению Путина, только великая и могущественная Россия обладает достаточной силой, чтобы защищать и продвигать свои интересы, а также противостоять иностранным требованиям внедрения западных политических реформ, в которых Россия не нуждается и не приемлет. В 90-х годах Россия имела небольшое влияние на мировой арене, но была открыта для вторжения иностранных бизнесменов и зарубежных правительств. Путин хочет, чтобы Россия имела большое влияние в мире над другими, в то же время оградив себя от непрошенных глобальных сил.
Путин рассматривает Китай как модель, и имеет на это веские причины. Если Советский Союз распался и потерял все после 1989 года, вследствие того, что сперва Михаил Горбачев, а затем Борис Ельцин требовали мира с Западом и приветствовали его вмешательство, китайские лидеры выдержали кризис благодаря противостоянию Западу. Они сломили сопротивление дома, а затем притаились до тех пор, пока шторм западного порицания не стих. Результаты в двух великих державах были поучительны. Россия к концу 90-х была окончательно повержена. Китай был на пути к беспрецедентному экономическому росту, военной мощи и международному влиянию.
Китайцы тоже вынесли урок из советского опыта. В то время, как после событий на площади Тяньаньмэнь, демократический мир ждал возвращения Китая к его неизбежному курсу к либеральной демократической современности, руководство Коммунистической партии Китая приступило к укреплению своего господства в нации. В последние годы, несмотря на частые предсказания Запада о грядущих политических реформах, тенденция склоняется к консолидации китайской автократии, а не к реформе. После того, как стало ясно, что китайские руководители не намереваются проводить реформы и лишать себя власти, западные наблюдатели надеялись, что их могут вынудить на реформы помимо их воли, хотя бы для того, чтобы сохранить Китай на пути экономического роста и урегулировать бесчисленные внутренние проблемы, связанные с ростом. Но теперь и это кажется маловероятным.
Сегодня большинство экономистов верят, что поразительный рост Китая будет стабилен в течение какого-то времени. Наблюдатели китайской политической системы видят достаточное сочетание компетентности и жесткости со стороны китайского руководства для решения проблем по мере их поступления. Они также считают, что население готово терпеть автократическое правительство до тех пор, пока продолжается экономический рост. Как писали Эндрю Дж. Натан и Брюс Джилли, маловероятно, что настоящее руководство «поддастся растущей волне проблем или милостиво капитулирует перед либеральными ценностями, насажденными экономической глобализацией». До тех пор, пока события «оправдывают принятие отличной позиции, внешнему миру следует относиться к новым китайским лидерам так, словно они остаются навсегда».
В конце концов, растущее национальное благосостояние и автократия сосуществуют на практике. Автократы учатся и приспосабливаются. Автократии в России и Китае нашли способ, как разрешить открытую экономическую деятельность, в то же время подавляя политическую активность. Они поняли, что люди, зарабатывающие деньги, будут держаться подальше от политики, особенно если они знают, что могут и поплатиться. Новое благосостояние дает автократии большую возможность контролировать информацию — монополизировать телестанции и получить контроль над интернет-траффиком — зачастую при помощи иностранных корпораций, которые рады с ними сотрудничать.
С течением времени растущее процветание вполне может привести к политическому либерализму, но когда наступит это время? Это может продлиться слишком долго, чтобы иметь какое-либо стратегическое или геополитическое значение. Как говорится в старой шутке, Германия встала на путь экономической модернизации в конце девятнадцатого века и за шестьдесят лет стала полностью демократической страной: единственной проблемой было то, что произошло в промежутке. Итак, мир ждет перемен, а в то же время две крупнейшие мировые нации с населением в полтора миллиарда человек и армиями, которые занимает второе и третье место в мире по численности, управляются автократичными правительствами и могут оставаться у власти в обозримом будущем.
Мощь и продолжительность этих автократий во многом определит международные системы. Мир не готов начать еще одну идеологическую борьбу, которая доминировала в период Холодной войны. Однако, новая эра, вместо того, чтобы быть временем «универсальных ценностей», ознаменуется растущим напряжением и возможной конфронтацией между силами демократии и автократии.
Во времена Холодной войны легко было забыть, что борьба между либерализмом и автократией продолжается со времен эпохи Просвещения. Именно эта проблема отделила Соединенные Штаты от большей части Европы в конце восемнадцатого и начале девятнадцатого веков. Она же разделяла саму Европу на протяжении большей части девятнадцатого века вплоть до двадцатого. Теперь она возвращается, чтобы повлиять на геополитику двадцать первого века.
II.
На протяжении последнего десятилетия существовало предположение, что когда китайские и российские лидеры перестали верить в коммунизм, они перестали верить во все. Они стали прагматиками без идеологии или веры, просто преследуя свои собственные интересы и интересы своего народа. Но правители Китая и России, подобно автократичным правителям прошлого, все-таки имеют определенную веру, которой они руководствуются в ведении внутренней и внешней политики. Это не всеобъемлющее, систематическое мировоззрение, как марксизм или либерализм. Но это полноценные убеждения о правительстве и обществе, а также соответствующих отношениях между правителями и их народом.
Правители России и Китая верят в достоинства сильного централизованного правительства и относятся с презрением к слабостям демократической системы. Они считают, что их большие, беспокойные нации нуждаются в порядке и стабильности для процветания. Они считают, что непостоянство и хаос демократии разорят и уничтожат их народы, а в случае России ? что это уже произошло. Они считают, что твердое правление в стране необходимо для могущества и мирового уважения к стране, возможности защищать и продвигать ее интересы. Китайские лидеры знают из вековой и часто неспокойной истории своего народа, что политическое разрушение и разделение в стране дают повод для иностранного вмешательства и расхищения. То, что в 1989 году мир воспринял как политическую реформу, китайские лидеры оценили как практически смертельное проявление несогласия.
Таким образом, китайские и российские лидеры не являются просто автократами. Они верят в автократию. Современное либеральное сознание в «конце истории» может не воспринять привлекательность этой идеи или продолжительную популярность автократии в глобализованном мире, однако, говоря исторически, российские и китайские власти находятся в знаменитой компании. Европейские монархи XVII, XVIII и XIX веков были полностью убеждены, с точки зрения политической философии, в правильности их формы правления. Вместе с Платоном, Аристотелем и всеми другими великими мыслителями до восемнадцатого века, они считали демократию правлением безнравственной, алчной и необразованной толпы. А в первой половине двадцатого века на каждую демократическую державу, как например, Соединенные Штаты, Великобритания и Франция, существовали такие же сильные автократические государства в Германии, России и Японии. Другие, менее крупные нации по всему миру могли по крайней мере ввести у себя как модель автократии, так и демократии. Только за последние полвека демократия получила широкую популярность в мире, и только с 1980-х годов она стала действительно самой распространенной формой правительства.
Правители России и Китая не первыми предположили, что это не лучший выбор. Часто заявляют, что автократы в Москве и Пекине заинтересованы только в наполнении своих карманов — что китайские лидеры просто клептократы, а Кремль представляет собой «Корпорацию Россия». Конечно, правители Китая и России пользуются своей властью ради самой власти, а также ради богатства и роскоши, которые она приносит. Но то же самое делали многие великие короли, императоры и римские папы прошлого. Люди, которые владеют властью, любят ею владеть. В большинстве случаев власть обогащает. Но также они чаще всего верят, что они владеют ею для служения высшей цели. Обеспечивая порядок, достигая экономического успеха, сохраняя целостность нации и ведя их к международному влиянию, уважению и мощи, они верят, что служат своему народу. Также на данном этапе не доказано, что большинство народа, которым они управляют, будь то Китай или Россия, не согласны с таким положением вещей.
Если у автократии есть своя вера, то есть также и свои интересы. Правители Китая и России могут действительно быть прагматичными, но они прагматичны в проведении политики, которая сохранит их у власти. Путин не видит разницы между своими интересами и интересами России. Когда Людовик XIV заявил: «L’Etat, c’est moi,» («Государство ? это я»), он провозгласил себя живым воплощением французского народа, утверждая, что его интересы и интересы Франции совпадали. Когда Путин говорит, что у него есть «моральное право» продолжать править Россией, он утверждает, что оставить его у власти входит в интересы России. И так же, как Людовик XIV не мог себе представить, что гибель монархии входит в интересы Франции, так и Путин не может представить, что его отказ от власти может быть в интересах России. Как отметил Минксин Пей, когда китайские лидеры встают перед выбором между экономической эффективностью и сохранением власти, они выбирают власть. Это и есть их прагматизм.
Интерес автократов к самосохранению влияет также на их подход к внешней политике. В эпоху монархии, внешняя политика служила интересам монарха. В эру религиозных конфликтов она служила интересам церкви. В современном мире демократия занимается внешней политикой, чтобы мир был безопасен для демократии. Автократы же в наши дни ведут внешнюю политику, направленную на то, чтобы сделать мир безопасным если не для всех автократий, то хотя бы для их собственной.
Россия является превосходным примером того, как управление народом в собственной стране формирует ее отношения с внешним миром. Демократизирующаяся Россия и даже демократизирующийся Советский Союз Горбачева довольно милостиво смотрели на НАТО и старались поддерживать хорошие отношения с соседями, которые шли по тому же пути к демократии. Но сегодня Путин рассматривает НАТО как враждебную организацию, называет ее расширение «серьезной провокацией» и спрашивает «против кого направлено это расширение». На самом деле, сегодня НАТО настроено против Москвы не более агрессивно или провокационно, чем во времена Горбачева. Пожалуй, даже менее агрессивно. НАТО стало более снисходительным, в то время, как Россия стала более агрессивной. Когда Россия была более демократична, российские лидеры видели свои интересы в тесной связи с либеральным демократическим миром. Сегодня российское правительство с подозрением относится к демократии, особенно вблизи собственных границ.
Это понятно. При всем своем растущем богатстве и влиянии, автократии двадцать первого века остаются в меньшинстве в мире. Как говорят некоторые китайские ученые, демократичный либерализм стал преобладать после распада советского коммунизма и поддерживается «международной иерархией, при доминировании Соединенных Штатов и их демократических союзников» — «очень влиятельной группы, сформированный вокруг США». Китайцы и русские чувствуют себя изгоями из этой эксклюзивной влиятельной группы. «Вы, западные страны, устанавливаете правила, вы раздаете оценки, вы говорите — ты был плохим мальчиком», — жаловался один из китайских чиновников в Давосе в этом году. Путин также жалуется, что «нас постоянно учат демократии».
Мир после Холодной войны выглядит совершенно иначе из автократического Пекина или Москвы, чем из демократичных Вашингтона, Лондона, Парижа, Берлина или Брюсселя. Не так давно международное демократическое сообщество под руководством Соединенных Штатов с редкостным единодушием обратилось против Китая, установив экономические санкции и еще более болезненную дипломатическую изоляцию после событий на площади Тяньаньмэнь. Согласно Фей-Линг Вангу, Коммунистическая партия Китая «с тех пор постоянно ощущала политическую небезопасность», «постоянный страх быть изолированными и стать жертвами ведущих сил, особенно же Соединенных Штатов», и «глубокую озабоченность за сохранение режима, граничащую с ощущением, что мы находимся в осаде».
В 90-х годах демократический мир под предводительством Соединенных Штатов, сверг автократические правительства в Панаме и Гаити и дважды воевало против Сербии Милошевича. Международные неправительственные организации (НПО), финансируемые западными правительствами, подготавливали оппозиционные партии и поддерживали реформы выборов в Центральной и Восточной Европе и Центральной Азии. В 2000 году финансируемые международным сообществом оппозиционные силы и выборы, проведенные под международным наблюдением, наконец свергли Милошевича. В течение года его перевезли в Гаагу, а пять лет спустя он умер в тюрьме.
С 2003 до 2005 года демократические западные страны и НПО обеспечивали прозападные и продемократические партии и политиков финансированием и организационной помощью, которая помогла им свергнуть автократию в Грузии, Кыргызстане и Украине. Европейцы и американцы приветствовали эти революции и видели в них естественное развитие политической эволюции человечества на пути к либеральной демократии. Но лидеры в Пекине и Москве увидели эти события с геополитической точки зрения, как финансируемые Западом и спланированные ЦРУ ходы, которые укрепят гегемонию Америки и ее европейских союзников. Как отмечает Дмитрий Тренин, беспокойства в Украине и Грузии «еще больше отравили российско-западные отношения» и помогли убедить Кремль «полностью изменить свою внешнюю политику».
Цветные революции тревожили Путина не только потому, что они ограничивали его региональные амбиции, о еще и потому, что он боялся, что примеры Украины и Грузии могут повториться в России. К 2006 году он убедился в необходимости контролировать, ограничить и в некоторых случаях прекратить деятельность международных НПО. Даже сегодня он предупреждает о «шакалах» в России, которые «прошли ускоренный курс у иностранных специалистов, получили подготовку в соседних республиках и могут теперь попробовать здесь». Его тревоги могут показаться абсурдными или неискренними, но они не беспочвенны. В период после окончания Холодной войны победивший либерализм стремился расширить свой триумф, внедряя в качестве международного принципа право «международного сообщества» вмешиваться в дела суверенных государств, которые нарушают права своих граждан. Международные НПО вмешиваются во внутреннюю политику; международные организации подобно Организации по безопасности и сотрудничеству в Европе проводят мониторинг и выносят решения по выборам; международные эксперты юриспруденции говорят об изменении международного законодательства для включения в него таких новых концепций, как «ответственность охранять» либо «добровольный отказ от суверенитета».
Теоретически, эти нововведения относятся ко всем. На практике же они в основном предоставляют право демократическим государствам вмешиваться в дела недемократических государств. К разочарованию Китая, России и других автократий, это область, в которой не существует великого трансатлантического деления. Соединенные Штаты, очень ревностно относящиеся к собственному суверенитету, всегда были готовы вмешиваться во внутренние дела других наций. Европейские народы, когда-то (теоретически) поборники Вестфальского постановления о неприкосновенном государственном суверенитете, теперь сменили курс и, как сказал Роберт Купер, создали систему постоянного «взаимного вмешательства во внутренние дела друг друга, вплоть до вопроса о пиве и сосисках». Это стало одним из величайших расколов в международной системе, который разделил демократический мир и автократии. На протяжении трех веков международное законодательство своим осуждением вмешательства в международные дела наций старалось защитить автократию. Теперь демократический мир находится в процессе устранения этой защиты, в то время как автократы стремятся защитить принципы суверенной неприкосновенности.
По этой причине, война в Косово в 1999 году стала более драматичным и волнующим поворотным пунктом для России и Китая, чем война в Ираке в 2003 году. Обе нации противились вмешательству НАТО и не только потому, что американские военные самолеты бомбили китайское посольство, и родственные россиянам славяне в Сербии страдали от воздушной кампании НАТО. Когда Россия пригрозила блокировать военные действия на заседании Совета безопасности ООН, НАТО просто обошло ООН и взяло на себя право санкционировать подобные действия, таким образом пренебрегая одним из немногих инструментов международного влияния России. С точки зрения Москвы, это было абсолютное нарушение международного законодательства, не только потому, что война не получила санкцию ООН, но еще и потому, что это было вторжение в суверенитет государства, которое не совершало внешней агрессии. Для китайцев это была всего лишь «либеральная гегемония». Годы спустя Путин по-прежнему утверждал, что западные государства «не обратили внимания на это пренебрежение международным законодательством» и не попытались «заменить НАТО или ЕС на ООН».
Россия и Китай были в хорошей компании. В те времена никто иной, как Генри Киссинджер предупреждал, что «внезапная отмена концепции национального суверенитета» вело к риску полного отторжения мирового сообщества от любого понятия международного правопорядка. Естественно, США не обратили на это заявление должного внимания: они вмешивались и свергали суверенные правительства десятки раз на протяжении своей истории. Но даже постмодернистская Европа отставила в сторону правовые тонкости ради того, что она считала высшей просветительской моралью. Как говорит Роберт Купер, Европа черпала мотивацию к действию «из коллективной памяти о Холокосте и потоках беженцев, созданных крайним национализмом во время Второй мировой войны». Этот «общий исторический опыт» предоставил все необходимые оправдания. Киссинджер предупреждал, что в мире «соревнующихся правд» такая доктрина создает риск хаоса. Купер ответил, что постмодернистская Европа больше «не являлась зоной соревнующихся правд».
Но демократия не научилась обходить конфликт между международным правом и моралью либерализма. Как спрашивали китайские чиновники во время событий на площади Тяньаньмэнь продолжали спрашивать с тех пор: «Какое право имеет правительство США… грубо вмешиваться во внутренние дела Китая?» Действительно, какое право? Только либеральное кредо дает это право — вера, что все люди созданы равными и имеют некоторые неотъемлемые права, которые не должны ущемляться государствами; что правительства черпают свою власть и законность только из согласия управляемых и связаны долгом защищать права своих граждан на жизнь, свободу и собственность. Для тех, кто разделяет это либеральное убеждение, иностранная политика и даже войны, которые защищают их принципы, как в Косово, могут быть верными, даже если международное законодательство утверждает, что они неверны. Но Китай, Россия и другие, кто не разделяет эту точку зрения, США и их демократические союзники смогли навязать свое мнение другим не потому, что они правы, а всего лишь потому, что они достаточно могущественны. Для нелибералов международный либеральный порядок не является прогрессом. Для них это притеснение.
Это больше, чем диспут о теории и тонкостях международной юриспруденции. Это касается фундаментальной легитимности правительства, которая для автократов может быть вопросом жизни и смерти. Правители Китая не забыли, что если бы демократический мир добился своего в 1989 году, они потеряли бы свои посты, возможно оказались бы в тюрьме или еще хуже. Путин жалуется, что «мы видим все большее и большее пренебрежение основными принципами международного права», и он имеет в виду не только незаконное использование силы, но и насаждение «экономической, политической, культурной и образовательной политики». Он порицает то, как «независимые правовые нормы» переписываются для того, чтобы подходить к «правовой системе одного государства», к западной демократии, и то, как международные организации, такие, как Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе, стали «грубыми инструментами» в руках демократических государств. В результате, Путин восклицает: «Никто не чувствует себя в безопасности! Потому что никто не ощущает, что международное право будет защищать их, как каменная стена».
Демократические западные государства будут отрицать такие намерения, но Путин, как и китайские лидеры, прав в своем беспокойстве. Американские и европейские чиновники высшего ранга постоянно повторяют, что они хотят, чтобы Россия и Китай интегрировались в международный демократический правопорядок, но неудивительно, что российские и китайские лидеры настороженно относятся к этому. Как могут автократы вступить в международный либеральный правопорядок, не поддавшись силам либерализма?
III.
Боясь ответов, автократическое государство по понятным причинам тянет назад, надо сказать, с некоторым успехом. Вместо того, чтобы принять новые принципы сокращенного суверенитета и ослабленной международной защиты автократии, Россия и Китай проводят международный правопорядок, который придает большую ценность национальному суверенитету и может защитить автократические государства от иностранного вмешательства.
И они преуспевают. Автократия возвращается. Изменения в идеологическом облике большинства влиятельных мировых держав всегда имел определенное влияние на выбор лидеров меньших наций. Фашизм был в моде в Латинской Америке в 30-х и 40-х годах отчасти потому, что он пользовался успехом в Италии, Германии и Испании. Коммунизм распространился в Третьем мире в 60-х и 70-х годах не потому, что Советский Союз активно распространял его, а потому что оппоненты правительства боролись под знаменем марксизма-ленинизма, таким образом заручаясь помощью Москвы. Когда коммунизм погиб в Москве, число коммунистических восстаний в мире стало сокращаться. И если встающая волна мировой демократизации в последние годы Холодной войны, достигнувшая почти полной победы после 1989 года, внесла вклад в волну демократизации в 80-х и 90-х годах, логично предположить, что возвышение двух мощных автократий приведет к возвращению баланса.
Будет ошибкой считать, что автократия не имеет признания в мире. Благодаря десятилетиям значительного роста, сегодня китайцы могут выдвигать аргументы в пользу своей модели экономического развития, которая сочетает все более открытую экономику и закрытую политическую систему, и называть ее успешным вариантом развития многих наций. Конечно же, налицо модель успешной автократии, образец для создания благосостояния и стабильности без предоставления политической либерализации. Российская модель «суверенной демократии» привлекает автократов Центральной Азии. Некоторые европейцы волнуются, что Россия «превращается в идеологическую альтернативу ЕС, которая предлагает другой подход к суверенитету, власти и мировому порядку». В 80-х и 90-х годах автократическая модель казалось проигрышной моделью, поскольку и правые, и левые диктаторы проигрывали либеральной волне. Сегодня, благодаря успеху Китая и России, это выглядит более привлекательным вариантом.
Возможно, Китай и Россия больше активно не экспортируют идеологию, но они предлагают автократам место убежища, когда демократические страны бывают настроены воинственно. Когда отношения Ирана с Европой в 90-х годах резко ухудшились после того, как клирики издали FATWA, призывающую к смерти Салмана Рушди, влиятельный иранский лидер Акбар Хашеми Рафсанджани заметил, насколько легче поддерживать хорошие отношения с такими нациями, как Китай. Когда в 2005 году диктатор Узбекистана стал объектом критики администрации Джорджа Буша из-за насильственного подавления оппозиционного митинга, он ответил вступлением в Шанхайскую Организацию Сотрудничества и сближением с Москвой. Китай предоставляет неограниченную помощь диктаторским режимам Азии и Африки, подрывая попытки «международного сообщества» насадить реформы — что на практике часто означает смену режима — в таких странах, как Бирма и Зимбабве. Американцам и европейцам это может не нравиться, но автократы не занимаются свержением других автократов по настоянию демократического мира. Китай, который не так давно использовал смертельное оружие для разгона студенческих демонстраций, вряд ли поможет Западу сместить правительство в Бирме на основании того же действия. Не станут они и устанавливать условия на оказание помощи народам Африки для требования проведения политических и институциональных реформ, которые они не собираются проводить в Китае.
Китайские чиновники могут ругать правительство Бирмы и требовать у властей Судана разрешения суданского конфликта. Москва может иногда отдаляться от Ирана. Но правители в Рангуне, Хартуме, Пьонгчанге и Тегеране знают, что их лучшие защитники ? и в худшем случае, их единственные защитники — во враждебном мире находятся в Пекине и Москве. Возникает вопрос, насколько серьезно может официальный Пекин наказать бирманских генералов за разгром протестов буддистских монахов, когда сами китайцы разгоняют буддистских монахов в Тибете. В период великого разделения между демократией и автократией, автократы разделяют общие интересы и общую точку зрения на международный правопорядок. Как китаец Ли Пенг сказал иранцу Рафсанджани, Китай и Иран объединены общим желанием построить мировой порядок, при котором «выбор какой бы ни было системы в стране, является делом народа этой страны».
Фактически, грядет глобальная конкуренция. По словам Сергея Лаврова, министра иностранных дел России, «впервые за многие годы, на рынке идей появилась реальная атмосфера конкуренции» между «системами ценностей и моделями развития». И хорошей новостью с российской точки зрения является то, что «Запад теряет свою монополию на процесс глобализации». Сегодня, когда русские говорят о многополюсном мире, они говорят не только о перераспределении власти. Конкуренция между системами ценностей и идеями дадут «основу для мультиполярного мирового порядка».
Это стало сюрпризом для демократического мира, который верил, что конкуренция закончилась с падением Берлинской стены. Демократические силы мира не рассматривают свои попытки поддержки демократии и принципов Просвещения за рубежом как аспект геополитической конкуренции, потому что они не видят «соревнующиеся правды», а только «универсальные ценности». В результате они не всегда осознают, как они используют свое благосостояние и могущество для насаждения другим своих ценностей и принципов.
В своих международных учреждениях и союзах они требуют строгой приверженности либеральным демократическим принципам. Перед тем, как открыть двери новым членам и предоставить им широкие преимущества членства в отношении благосостояния и безопасности, они требуют от государств, желающих войти в состав ЕС или НАТО, открыть свои экономические и политические системы. Когда президент Грузии объявил чрезвычайную ситуацию в конце 2007 года, он снизил шансы Грузии на вступление в НАТО и ЕС в ближайшем будущем. В результате, теперь Грузия может жить в аду между российской автократией и европейским либерализмом. Если в итоге демократическое сообщество отвернется от Грузии, ей может не остаться ничего другого, как подстроиться под Россию.
Опять-таки, эта конкуренция не является рецидивом Холодной войны. В XIX веке абсолютистские правители России и Австрии поддерживали автократов в пост революционной Франции и использовали силу для подавления либеральных восстаний в Германии, Польше, Италии и Испании. Британия времен Пальмерстона применяло британскую мощь для поддержания либералов на континенте; США приветствовали либеральные революции в Венгрии и Германии и выражали негодование, когда российские войска подавили либеральные силы в Польше. Сегодня Украина уже выступала в роли поля битвы между силами, финансируемыми Западом и Россией. В будущем она опять может стать полем битвы. Еще одним полем битвы может стать Грузия. Стоит поразмыслить, как бы выглядел мир, как бы выглядела Европа, если демократические движения в Украине и Грузии потерпели бы крах или были бы насильно подавлены. Стоит задуматься, какое влияние имело бы на Восточную Азию использование Китем силы для смещения демократической силы в Тайване и внедрения более дружественной автократии на их месте.
Глобальная конкуренция между демократическими и автократическими правительствами станет доминирующей особенностью мира двадцать первого века. Великие державы все больше выбирают, к какой стороне примкнуть и соотносят себя с одним либо другим лагерем. Индия, которая на протяжении Холодной войны сохраняла гордый нейтралитет или даже была просоветской, начала отождествлять себя с демократическим Западом. Япония тоже в последние годы изменила традиции и сделала все возможное, чтобы утвердить себя в роли демократической державы, разделяя общие ценности с другими демократическими государствами Азии, но также и с неазиатскими демократическими правительствами. Как для Японии, так и для Индии желание быть частью демократического мира является подлинным, но также и частью геополитического расчета — способом укрепления солидарности с другими великими державами, которые могут помочь в их стратегической конкуренции с автократическим Китаем.
В международных отношениях не существует идеальной симметрии. Двойные реальности настоящей эпохи — большая конкуренция за власть и соревнование между демократией и автократией — не всегда будет приводить к одному и тому же результату. Демократическая Индия в своей геополитической конкуренции с автократическим Китаем поддерживает бирманскую диктатуру для того, чтобы лишить Пекин стратегического преимущества. Индийские дипломаты заставляют другие великие державы играть друг против друга, поддерживая неплохие отношения с Россией, а иногда с Китаем. Демократические Греция и Кипр поддерживают тесные отношения с Россией частично из-за культурной солидарности с восточными православными христианами, но больше из экономического интереса. США в течение долгого времени союзничали с арабскими диктаторами вследствие стратегических и экономических причин, а также из-за продолжительного военного режима в Пакистане. Как и во время Холодной войны, стратегические и экономические соображения, а также культурные связи, могут часто противоречить идеологии.
Но в сегодняшнем мире форма правительства нации, а не ее «цивилизация» или географическое положение, могут служить лучшим признаком для предугадывания геополитических союзов. Сегодня азиатские демократические государства объединяются с европейскими демократическими государствами против азиатской автократии. Китайские наблюдатели говорят о «V-образном поясе» проамериканских демократических сил, «простирающемся от Северо-восточной до Центральной Азии». Когда морские флоты Индии, США, Японии, Австралии и Сингапура проводили учения в Бенгальском заливе в прошлом году, китайские и другие обозреватели назвали их «осью демократии». Японский премьер-министр говорил об «азиатском ковчеге свободы и процветания», простирающемся от Японии до Индонезии и Индии. Русские чиновники призывали «насторожиться», поскольку НАТО и Организация по безопасности и сотрудничеству в Европе «восстанавливают политику блоков», схожую с существующей в период Холодной войны, хотя в то же время сама Россия отзывается о Шанхайской организации по сотрудничеству, как о «анти-НАТОвском» альянсе и «Варшавском пакте 2». Когда в прошлом году проходил созыв Шанхайской организации по сотрудничеству, на нем собрались пять автократических государств: Китай, Россия Узбекистан, Казахстан и Таджикистан, а также Иран. Когда государства, входящие в состав ASEAN, предприняли в прошлом году попытку решить Бирманскую проблему, организация раскололась пополам. Япония поддерживала демократические нации Филиппин и Индонезии, желая надавить на Бирму. А автократии в лице Вьетнама, Камбоджии и Лаоса, поддерживаемые Китаем, старались избежать прецедента, который мог в будущем оказать негативное влияние на них самих.
IV.
Глобальное разделение между клубом автократов и осью демократии имеет широкие последствия для международной системы. Возможно ли продолжать говорить о «международном сообществе»? Этот термин подразумевает соглашение по международным нормам поведения, международной морали, даже международной совести. Но сегодня крупнейшим державам мира не хватает такого взаимопонимания. Больше не существует международного сообщества, которое бы можно было созвать для решения таких важных стратегических вопросов, как вторжение или наложение санкций, либо попытки дипломатически изолировать государство. Это стало очень заметно во время войны в Косово, которая разделила демократический Запад от России и Китая, а также многих других не европейских автократий. Сегодня это заметно в вопросах Дарфура, Ирана и Бирмы.
Можно предположить, что по таким вопросам, как борьба с болезнями, нищетой и изменение климата, великие державы смогут работать вместе, несмотря на разницу интересов и мировоззрений. Но даже здесь их разногласия усложняют дело. Диспуты между демократическими странами и Китаем о необходимости предоставлять помощь бедным странам Африки на определенных условиях отражается на борьбе с нищетой. Геополитические расчеты мешают международным переговорам о лучшем способе избежать глобального потепления. Китай, а также Индия, считают, что развитые индустриальные страны Запада, достигнув своего теперешнего положения после десятилетий загрязнения воздуха и выброса чрезмерно высокого уровня газов, теперь хотят лишить других права расти тем же путем. Пекин подозревает Запад в попытке сдержать рост Китая и замедлить его превращение в конкурентоспособную великую державу. Таким же образом, режим нераспространения ядерного оружия не будет удачным, т.к. противоположные интересы великих держав и различные формы правительств препятствуют тому, что могло бы стать общим интересом: избежать создания ядерного оружия другими нациями. Россия и Китай вступаются за Иран. США ходатайствуют за Индию, для того, чтобы заручиться помощью Нью-Дели в стратегической конкуренции против Китая.
Распад международного сообщества четче всего виден в Совете безопасности ООН, который после краткого пробуждения периода после Холодной войны, вновь впал в долгую кому. Искусная дипломатичность Франции и тактическая осторожность Китая на некоторое время скрыли тот факт, что по многим основным вопросам Совет безопасности был резко разделен на две лагеря между автократическими и демократическими государствами, в то время, как последние систематически требовали санкций и других карательных акций против автократий в Иране, Северной Кореи, Судана и Бирмы, первые так же систематически противостояли и пытались ослабить эффект таких действий. Эта пропасть только углубится в последующие несколько лет.
Призывы к новому «союзу» наций, включая Россию. Китай, США, Европу и другие великие державы вряд ли увенчаются успехом. Союз Европы начала девятнадцатого века, действовал по общей морали и принципам правления. Его целью являлось не только сохранение мира в Европе, но еще и, что более важно, поддержание монархического и аристократического порядка против либеральных и радикальных вызовов французской революции и войны за независимость в США, а также их эха в Германии, Италии и Польше. Союз распался в основном под давлением популярного национализма, частично подкрепленным подъемом революционного либерализма. Союз великих держав, установленный Франклином Рузвельтом на Совете безопасности ООН, также развалился из-за идеологического конфликта.
Сейчас между великими державами не существует разделяемых всеми морали и ценностей. Вместо этого есть подозрения и растущая враждебность, а также обоснованное мнение автократии, что демократия будет приветствовать ее свержение, чтобы последняя не говорила. Любой союз между этими государствами будет основан на зыбком фундаменте, который, скорее всего, разрушится при первой же серьезной проверке.
Можно ли преодолеть эти разногласия, расширив торговые связи и экономическую независимость в этом как никогда глобализованном мире? Несомненно, экономические связи могут помочь сдержать тенденцию к конфликту великих держав. Сегодня китайские лидеры избегают столкновения с США потому, что они не могут рассчитывать на победу и еще потому что они боятся удара по китайской экономике, а в итоге стабильности своего автократического правления. Зависимость Америки, Австралии и Японии от китайской экономики заставляет эти нации вести себя осторожно, а могущественное влияние крупного американского бизнеса вынуждает американских лидеров более благосклонно относиться к Китаю. Как в Китае, так и в России, экономические интересы являются не только национальными, но и личными. И если, как говорит Дмитрий Тренин, бизнес в России можно назвать бизнесом, ее лидеры должны быть осторожны и не рисковать своим благосостоянием из-за рискованной внешней политики.
Однако, история не подтверждает теорию о том, что развитая торговля может предотвратить конфликт между нациями. На сегодняшний день США и Китай зависят от экономики друг друга не более, чем Великобритания и Германия до начала Первой мировой войны. Торговые отношения тоже не обходятся без своей доли напряжения и конфликтов. Отношения между США и Китаем становятся все более немиролюбивыми. Конгресс угрожает наказать Китай за несправедливость в торговых отношениях. В Европе и США озабоченность растущей стратегической ролью Китая дополняется и даже затмевается страхом растущей экономической роли, которую он представляет. Пятьдесят пять процентов немцев верят, что экономический рост Китая «это плохо». Эта же цифра в 2005 году составляла 38%. Эту точку зрения разделяют американцы, индийцы, британцы, французы и даже южные корейцы. Сегодня 60% населения Южной Кореи считают, что рост китайской экономики «это плохо».
В то же время, китайцы могут по-прежнему терпеть оказываемое на них давление с целью регулирования курса их валюты, подавления пиратства и улучшения стандартов качества своей продукции. Но они начинают ощущать, что демократический мир объединяется против них и использует эти споры для того, чтобы сдерживать развитие Китая не только экономически, но и стратегически. Также имеет место международная борьба за энергоресурсы, которая стала основной ареной геополитической конкуренции. Поиск надежных источников нефти и газа сформировало политику Китая по отношению к Ирану, Судану, Бирме и Центральной Азии. Россия и демократические страны во главе США соревнуются за право построить нефте- и газопроводы, которые обеспечат их силой и влиянием, отказав в этом их конкурентам.
Коммерческие связи не могут в одиночку противостоять силам национальной и идеологической конкуренции, которая возникла вновь с такой силой. Торговые отношения не происходят в вакууме. Они влияют и испытывают влияние на геополитические и идеологические конфликты. Нация — это не калькулятор. Она носит черты народа, который составляет ее и живет в ней, такие неосязаемые и неизмеримые человеческие черты, как любовь, ненависть, амбиции, страх, честь, стыд, патриотизм, идеология и вера — то, за что люди воюют и умирают сегодня так же, как и тысячелетия назад.
V.
Нигде человеческие черты не видны так ярко, как в исламском мире, особенно на Ближнем Востоке. Борьба радикальных исламистов с могущественными и часто безликими силами модернизации, капитализма и глобализации, которые они ассоциируют с иудейско-христианским миром Запада, стала еще одним крупным конфликтом в международной системе на сегодняшний день. Она также представляет собой самое драматическое опровержение парадигмы сближения, так как радикальные исламисты отказываются именно от сближения, включая и концепцию либерального мира об «универсальных ценностях».
Исторический феномен борьбы между модернизацией и исламским радикализмом может в итоге иметь меньшее влияние на международные отношения, чем борьба между великими державами, а также между силами демократии и автократии. В конце концов, исламское противостояние западному влиянию не ново, хотя оно и приняло новую и потенциально катастрофическую форму. В прошлом, когда древние и технологически менее развитые народы противостояли более развитым, их оружие отражало их отсталость. Сегодня более радикальные приверженцы исламского традиционализма, хотя они и питают отвращение к современному миру, используют против него не только древние методы убийства, но также и современное оружие. Силы модернизации и глобализации возбудили радикальное исламское противостояние, а также вооружили их на борьбу.
Но это одинокая и очень безнадежная борьба, ибо в борьбе между традиционализмом и современностью традиции не могут победить — хотя традиционные силы, вооруженные современным оружием, технологиями и идеологиями, могут нанести ужасный урон. Все богатые и могущественные нации мира более менее охватили экономические, технологические и даже социальные аспекты модернизации и глобализации. Все получили, с различной долей жалоб и сопротивления, свободный поток товаров, финансов и услуг, а также смешение культур и образа жизни, что характерно для современного мира. Все больше и больше население этих государств смотрит одни и те же ТВ шоу, слушает ту же музыку и смотрит те же фильмы. Вместе с доминирующей современной культурой они приняли — даже если они и жалеют от этом — основные черты современной этики и эстетики. Помимо всего прочего, современность означает также сексуальное, политическое и экономическое освобождение женщин; ослабление церковной власти и усиление атеизма; существование того, что раньше носило название контркультуры; свободное выражение в искусстве (если не в политике), которые включает в себя свободу богохульствовать и надсмехаться над символами веры, власти и морали. Это последствия либерализма и капитализма, несдержанные рукой традиции или церкви, либо моралистского и деспотичного государства. Даже китайцы поняли, что хотя и возможно иметь в стране капитализм без политической либерализации, это гораздо сложнее.
Сегодня радикальный ислам представляет собой последнюю цитадель, выступающую против мощных сил современности. Как считает Саид Кутб, один из интеллектуальных отцов Аль-Каиды, истинный ислам можно спасти только борясь с современным миром на всех фронтах. Он хотел «разобрать на части всю политическую и философскую структуру современности и вернуть ислам к его нетронутому истоку». Аятолла Хомейни, мусульманский лидер совершенно другого толка, четко соотносил современность с Просвещением и отрицал оба. «Да, мы реакционеры»,- говорил он своим оппонентам,- «а вы просвещенные интеллектуалы: вы не хотите, чтобы мы вернулись на 1400 лет назад».
Наиболее радикальные исламисты, вместе с Осамой бин Ладеном, также отрицали продукт просвещения и современности: демократию. Абу Мусаб ал-Заркави прекратил выборы в Ираке на основании того, что «законодатель, которому надо подчиняться при демократии, это человек, а не Бог». Демократические выборы были «самой сущностью ереси и политеизма, а значит, ошибкой», т.к. они делали «слабого, невежественного партнером Господа в Его самой основной божественной прерогативе — а именно, править и создавать законы». Как писал Бернард Льюис, целью исламской революции в Иране и в других местах было «смести все чужие и неверные насаждения, которые мусульманские страны и народы получили в эру чужеземного господства и влияния, а также восстановить истинный и ниспосланный свыше исламский правопорядок». Одним из таких «неверных насаждений» является демократия. Фундаменталисты хотят вернуть исламский мир туда, где он был, пока христианский Запад, либерализм и современность не осквернили то, что они считают чистым исламом.
Однако их цель недостижима. Исламисты не могут вернуть свое общество на 1400 лет назад, даже если весь остальной мир позволит им. А он не позволит. Ни США, ни другие великие державы не отдадут контроль на Ближнем Востоке этим фундаменталистским силам. Частично это объясняется тем, что этот регион жизненно важен в стратегическом плане для остального мира. Но здесь кроется не только это. Большинство населения на Ближнем Востоке не желает возвращаться назад на 1400 лет. Они не противостоят ни современности, ни демократии. И в современном мире невероятно, чтобы целая страна отделилась стеной от остального мира, даже если этого захочет большинство. Сможет ли великая исламская теократия, которую Аль-Каида и другие надеются возвести, абсолютно изолировать звучание остального мира, таким образом отгородив свой народ от соблазнов современности? Муллы не смоги добиться этого даже в Иране. Проект просто фантастичен.
Таким образом, мир встает перед перспективой продолжительной борьбы, в которой цели экстремистских исламистов никогда не могут быть достигнуты, потому что ни США, ни Европа, ни Россия, ни Китай, ни народы Ближнего Востока не имеют возможности или желания дать им то, что они хотят. Современные великие державы никогда не отступят так далеко, как того требуют исламские экстремисты. К сожалению, они могут не иметь возможности объединиться против угрозы. И хотя в борьбе между модернизацией и традиционализмом США, Россия, Китай, Европа и другие великие державы находятся в целом по одну сторону, то, что отделяет их друг от друга, — конкурирующие национальные амбиции, разделение на демократов и автократов, несогласие по вопросам использования военных сил — подрывает их желание сотрудничать.
Это, естественно, верно, когда дело касается неизбежных военных аспектов борьбы против радикального исламского терроризма. Европейцы были и остаются далеки от энтузиазма по поводу того, что они называют «войной с террором». Что касается России и Китая, для них весьма соблазнительную перспективу представляет зрелище в котором США увязли в борьбе с Аль-Каидой и другими воинственными исламистскими группировками на Ближнем Востоке и Южной Азии. Желание автократов в Москве и Пекине защищать своих единомышленников в Тегеране и Хартуме увеличивает шансы того, что террористы будут обладать ядерным оружием.
Действительно, одной из проблем, в рамках которой борьба против исламского терроризма становится единственным направлением деятельности американской внешней политики, является тот факт, что она — внешняя политика — создает иллюзии о союзничестве и сотрудничестве с другими великими державами, сотрудничество с которыми в действительности становится невозможным. Идея истинного стратегического сотрудничества между США и Россией или США и Китаем в войне против террора почти похожа на фантастику. Для России война с террором — это война в Чечне. Для Китая — это проблема уйгурского населения провинции Хиньянг. Но когда дело касается Ирана, Сирии и Хезболлы, Россия и Китай предпочитают видеть не террористов, а полезных партнеров в борьбе великих держав.
Великим заблуждением нашей эпохи была вера в то, что либеральный международный порядок основывается только на триумфе идей, либо на естественном прогрессе человечества. Это очень привлекательная позиция, уходящая корнями в мировоззрение эпохи просвещения, продуктом которой являемся все мы в либеральном мире. Наши политологи развивают теории модернизации с последовательными этапами политического и экономического развития, которое ведет к либерализму. Наши политические философы представляют великую историческую диалектику, в которой борьба мировоззрений на протяжении веков в итоге дает правильные либеральные демократические ответы. Конечно, многие склонны верить, что Холодная Война закончилась таким образом просто потому, что победило лучшее мировоззрение и что существующий сегодня международный поряддок является просто следующей ступенью вперед в марше человечества от раздоров и агрессии к мирному и процветающему сосуществованию.
Такие иллюзии достаточно правдивы для того, чтобы представлять опасность. Конечно, в либеральной демократической идее, как и в свободном рынке есть сила. Также логично, что мир либеральных демократических государств в итоге создаст международный порядок, который отразит эти либеральные и демократические признаки. Таковой была просветительская мечта с тех пор, как Кант представил «вечный мир», состоящий из либеральных республик и построенный на естественном желании всех людей жить в мире и материальном комфорте. Дух этой идеи направлял действия международного арбитражного движения в конце девятнадцатого века, мировой энтузиазм по поводу Лиги наций в начале двадцатого века, энтузиазм по поводу создания ООН после Второй мировой войны. Эта идея была и в высшей степени прочной, принимая во внимание ужасы двух мировых войн, одной страшнее другой, а затем длинного периода Холодной войны которая в третий раз разрушила ожидания прогресса на пути к идеалу.
Подтверждением жизнеспособности этой идеи просвещения, которая надеется на новую эру в истории человечества, является то, что она вновь воскресла после падения советского коммунизма. Но тут имел место больший скептицизм. В конце концов, действительно ли человечество прогрессировало до сих пор? Самый разрушительный век за всю историю существования человечества только подходил к концу, он не был погребен в далеком темном прошлом. Наша предположительно просвещенная современность произвела на свет самые великие ужасы — массовую агрессию, «тотальную войну», голод, геноцид, ядерное вооружение. После признания этой ужасающей реальности — связи современности не только с добром, но и со злом — оставались ли причины верить, что человечество неожиданно окажется на пороге абсолютно нового порядка? Сосредоточение внимания на прогрессе в конце Холодной войны пренебрегло механизмами, которые сделали этот прогресс возможным. Оно не признало, что прогресс к либерализму не был неизбежным, а зависел от обстоятельств — выигранных и проигранных битв, успешных или подавленных социальных движений, внедренных или отклоненных экономических политик. Распространение демократии — это не просто развитие определенных неотвратимых процессов экономического и политического развития. Мы даже не знаем, существует ли такой процесс эволюции — с предсказуемыми этапами, известными причинами и следствиями.
Что мы действительно знаем — это что глобальное движение, направленное к либеральной демократии. совпало с историческим движением за баланс власти в отношении тех наций и народов, которые приветствовали либеральные демократические идеи, движение, которое началось с триумфа демократических сил над фашизмом во Второй мировой войне и продолжилось второй победой демократических государств над коммунизмом в период Холодной войны. Международный либеральный порядок, который возник после этих двух побед, отразил новый всеобъемлющий баланс в пользу либеральных сил. Но эти победы не были неизбежными. Они необязательно станут вечными. Теперешнее повторное возникновение автократических держав, а также реакционных сил исламского радикализма, ослабило этот порядок и грозит ослабить его еще больше на протяжении последующих десятилетий. Демократические государства мира должны задуматься над тем, как они могут защитить свои интересы и продвигать свои принципы в мире, где им опять противостоят.
Оригинал: http://www.tnr.com/story.html?id=ee167382-bd16-4b13-beb7-08effe1a6844
Источник: states2008.russ.ru
