Текст написан для журнала «Однако», опубликован в первом номере за 2011 год, с небольшими сокращениями.
М.Хазин «О конце мира»
А.И.Фурсов как-то несколько лет назад назвал нынешний кризис «матрешкой». У него для этого были свои соображения, я буду говорить только про экономические аспекты, однако и исходя из них идею «матрешки» можно поддержать. Действительно, кризис начался как стандартный циклический, однако затем перерос в кризис «рейганомики», характерными эффектами которого является падение совокупного спроса и долговой кризис. Отметим, что в истории такое явления уже один раз было, в начале 30-х годов пошлого века (правда, тогда политика стимулирования спроса, применяющаяся в 20-е годы, не носила специального названия и была значительно меньше по масштабу), и тогда, правда, по итогам II Мировой войны, ситуация выправилась, чисто экономический кризис продолжения не получил. А что можно сказать сегодня? Мне и моим коллегам кажется, что нынешний кризис стал началом третьей, внешней «матрешки», общего кризиса, даже не капитализма, а модели экономического развития, о котором бы я и хотел рассказать в этой статье. Современная модель развития, которую сейчас называют «научно-технический прогресс» оформилась в XVII-XVIII веках, в Западной Европе, после «ценностной революции» XVI-XVII веков, которая отменила господствующий до тех пор больше 1000 лет запрет на ростовщичество. Разумеется, как и всякий библейский запрет, он не соблюдался абсолютно, но, в целом, в системе экономических взаимоотношений ссудный процент не использовался. Там, где он существовал почти легально, в торговых республиках типа Венеции или Генуи, он играл, скорее, роль страхового взноса, а собственно производственные процессы были построены на цеховых принципах, при которых и объем, и технологии и номенклатура производства были жестко ограничены.Мы не будет сейчас обсуждать причины появления капитализма (то есть капитала, как источника прибыли за счет ссудного процента), но обратим внимание на одно принципиальное обстоятельство. Как только он стал использоваться как источник инноваций, хотя бы в технологиях, например, за счет создания мануфактур, которые повышали производительность труда по сравнению с моделью городских цехов, возникла серьезная проблема: куда девать полученный продукт? Не секрет, что позднеантичная мануфактура давала довольно высокую производительность труда, уж точно выше, чем средневековое цеховое производство, но, вопреки тезисам Маркса, она уступила свое место менее производительному феодализму. Почему? А дело в том, что у этой мануфактуры не было рынков сбыта, рабовладельческое общество просто не создавало достаточный объем потребителей. Пока Римское государство поддерживало городской плебс («хлеба и зрелищ») за счет внеэкономических источников доходов (военная добыча и серебряные рудники в Испании), мануфактуры работали достаточно успешно, затем они просто неизбежно должны были умереть. Аналогичная проблема неминуемо должна была встать перед зарождающимися центрами капитализма. Да, у них был источник денег, на которые они могли создать, например, мануфактуры. Но избыточный (относительно нормального, стабильного, устоявшегося за много веков уровня жизни населения) объем производства (или, тем более, новые, инновационные продукты) должны были найти своего потребителя. Единственным источником их сбыта мог стать внешний, по отношению к этим центрам, рынок.
Разумеется, при этом необходимая на этих внешних рынках продукция должна была продаваться дешевле, чем местная, быть более качественной или просто новой (условно говоря, плуг вместо сохи), но такие продажи неминуемо разрушали собственное производство в этих внешних регионах, что пополняло армию безработных и создавало почву для развития капитализма. Мы хорошо помним и историю огораживания в Англии (когда «овцы съели людей»), поскольку получаемые мануфактурным способом ткани были дешевле, чем ткани ручной работы, помним и жуткий голод в Индии, когда, как писали очевидцы, по обочинам дорог были раскинуты кости умерших от голода сотен тысяч, если не миллионов ткачей и членов их семей, не выдержавший конкуренции с завозимыми из Англии фабричными тканями … Впрочем, это уже, в некотором смысле, лирическое отступление, мы же отметим главное: опережающее финансирование инноваций, что в производстве привычных продуктов и услуг, что в разработке новых, осмысленно только в том случае, если имеет место постоянное расширение рынков сбыта. Эти рынки должны обеспечивать как сбыт все время дешевеющих традиционных продуктов, так и получение «технологической метрополией» дополнительных доходов для того, чтобы окупать производство инновационных продуктов. Соответственно, уже в XVIII веке началось развитие так называемых «технологических зон» (термин Олега Вадимовича Григорьева, который и разработал соответствующую теорию в начале 2000-х годов), которые стали такими «технологическими метрополиями» и постепенно расширяли свои рынки сбыта и, соответственно, политического влияния. Иногда «технологические метрополии» и просто метрополии совпадали: Британия категорически запрещала развитие производства в своих колониях, они должны были быть чисто сырьевыми придатками. Даже финансовая системы была приспособлена под то, чтобы в колониях не могли возникнуть самостоятельные источники капитала: на территории Великобритании ходили бумажные деньги (фунты стерлингов), запрещаемые к вывозу, а в колониях – печатаемые «на местах» золотые монеты, гинеи, которые все, кто хотел приехать или вернуться на родину, должны были везти с собой. Великобритания как раз и стала первой технологической зоной. Второй могла стать Франция, но она стала жертвой Великой французской революции и наполеоновский войн, а потому своей зоны не сформировала, более того, стала частью зоны Британской. Второй технологической зоной стала Германия, которая включила в свой состав (именно как технологической зоны, а не государства) Австро-Венгрию, часть Италии, Северной и Восточной Европы, а также Россию. Окончательно это зона оформилась после победы во франко-прусской войне, к концу 60-х годов XIX. Третьей зоной стали США, которые после освобождения от британской колониальной зависимости, смогли развивать свою промышленность, темпы роста которой особенно ускорились во время Гражданской войны 1861-65 годов. Четвертой, в начале ХХ века стала Япония, однако уже к концу XIX века начались проблемы у первых трех зон: их расширение в Атлантическом бассейне стало резко замедляться в связи с исчерпанием свободных рынков …
Что это означало с точки зрения капитала? Что вложения в инновации и новое производство становилось все менее и менее рентабельным. Начался кризис падения эффективности капитала. Разумеется, поскольку этот процесс был абсолютно неравномерен, и по отдельным отраслям, и по регионам, заметить и понять его было достаточно сложно, но сегодня, глядя на ситуацию из достаточно удаленного будущего, мы можем этот процесс увидеть достаточно четко. Отметим, что сама мысль о том, что для нормального развития капитализму нужны расширяющиеся рынки сбыта, мелькала уже у Адама Смита, а в начале века она стала источником спора между Лениным и Розой Люксембург, причем последняя активно критиковала тезис Ленина о том, что «капитализм сам себе создает рынки сбыта». Люксембург, как мы сегодня понимаем, была права, но из-за этого спора сама тема на многие десятилетия стала в СССР «табу», что, как мы увидим позже, во многом и привело страну к гибели.Итогом этого кризиса стало резкое усиление до того обычных, но не критических, циклических кризисов, которые стали существенно больше по продолжительности (депрессию после кризиса 1907 года даже лет 20 называли в США «Великой»), а, главное, стало понятно, что единственный способ продолжить развитие – это перераспределить рынки сбыта в свою пользу. В результате, мир получил I Мировую войну, однако ее единственным прямым результатом стало то, что одна из технологических зон, до того имеющих не только собственное производство, но о собственную валютную систему, эту систему потеряла. Да и, косвенным следствием, стал приход к власти в бывшей Российской империи партии, которой удалось то, что не удалось национальной буржуазии царского времени – построить собственную технологическую хону. Пятую и последнюю.Отметим, что базовые экономические противоречия I Мировой войной решить не удалось, а значит, для передела рынков в свою пользу была нужна война вторая. Она и случилась, и по ее итогам, из пяти технологических зон осталось только две, поскольку Германская и Японская просто исчезли, а Британская, еще до конца войны, от претензий на собственную зону отказалась, разрешив США напрямую торговать со своими колониями, минуя Лондон. Как и полагается, первое время они отлично развивались, осваивали новые рынки, делали бомбы и рвались в космос … А вот дальше начались те же самые проблемы. Поскольку зоны были разные, объем рынков у Советской (в части совокупной возможности купить) был существенно меньше, чем у Американской, у нас кризис начался раньше, а именно, в самом начале 60-х годов. Но экономика у нас была плановая, диспропорции, по возможности, компенсировались, по этой причине кризис развивался медленно, к концу 70-х мы только вышли на нулевые темпы развития экономики. А вот в США все началось хотя и позже, но быстро и жестко: 71 год – дефолт, отказ от обмена долларов на золото, затем поражение в войне во Вьетнаме, 73-74 годы – нефтяной кризис, резкий рост цен на нефть и, соответственно, издержек, затем – стагфляция. Это, как понятно, не был циклический кризис (они столько не длятся), это был натуральный кризис падения эффективности капитала, реинкарнация кризиса конца XIX – начала XX века.
В этот момент Маркс мог бы улыбнуться: капитализму грозило поражение, в полном соответствии с его теорией, но не потому, что социализм рос быстрее, а потому, что он падал медленнее. Подробно об этом моменте можно прочитать в моей статье «Распад СССР и мировое разделение труда» на сайте worldcrisis.ru, но главное в другом. СССР не стал форсировать выигрыш, предпочтя сохранять status quo, а руководство США нашло выход из положения. Им было необходимо запустить новую «технологическую волну», но на спаде (и без войны) это делать не получается. Значит, нужно имитировать расширение рынков и денежные власти США начали стимулирование конечного спроса, что и составляло суть политики «рейганомики». Своих целей они достигли: новая «технологическая волна» была запущена, СССР распался, и как технологическая зона, и как отдельная страна, и в этот момент, теоретически, нужно было активами (в том числе рынками) полученными на этом распаде, «закрыть» долги, сделанные за десятилетие «рейганомики». Однако у власти уже находилась администрация Клинтона, ставленники Уолл-стрита, для которых эмиссия и создание новых долгов были главными источниками доходов и вместо того, чтобы «закрыть» краник, они использовали полученные активы как залоги под новые долги. Как следствие, мы получили «золотой век» Клинтона, который сменился перманентными кризисами 2000-х годов. И сегодня мы уже смело моем сказать, что третья «оболочка» кризиса –матрешки, это реинкарнация кризиса 70-х годов, это очередной кризис падения эффективности капитала. Только раньше это происходило в рамках конкуренции нескольких технологических зон, а сегодня – в рамках одной. Но сути дела это не меняет.Есть и еще одна тонкость. Предыдущие два кризиса происходили в рамках более или менее естественного накопления долгов, исключением стало начало 30-х, когда ужас «Великий» депрессии, был, во многом, вызван падением частного спроса после 20-х годов, когда он немножко стимулировался кредитным механизмом. Сейчас у нас заканчивается период массового стимулирования спроса за счет механизма «рейганомики», поэтому нас ждет не медленное загнивание (как это было в СССР в 80-е годы), а предварительное весьма и весьма существенное падение.Но дело не в этом, а в главном выводе. Механизм НТП, который несколько веков определял развитие человечества, на этом закончился. Вообще. Целиком и полностью. У него нет больше ресурса, более того, и тот, который был, исчерпан даже больше, чем можно было при естественном развитии событий. Нас ждут серьезные проблемы, связанные со списанием неподъемных долгов и, соответственно, разрушением всей мировой финансовой системы. Это значит, что искать новую модель развития нам придется не в тиши кабинетов, имея впереди как минимум несколько десятилетий, а в крайне жестких социально-политических условиях. Можно сколько угодно объяснять, что проблемы Египта нам не грозят, но давайте рассуждать здраво: наше отличие только в одном: что большая часть населения Египта тратит на еду 80% своих доходов, а мы – только 40. Но при том росте цен, который сегодня наблюдается, долго ли нам ждать?
Повторю еще раз: главная проблема современности — исчерпание механизма, который обеспечивал экономическое развитие несколько сот лет. К нему можно предъявлять массу претензий, но он работал и работал весьма и весьма эффективно. Если новый окажется сильно хуже, может оказаться, что рассказы бабушек и дедушек об их нормальной жизни станут казаться их внукам сказками и фантазиями. Этого бы не хотелось, но пока элиты разных стран нашего мира демонстрируют поразительную беспечность в этом вопросе.
