Михаил Хазин "Выход возможен только через кризис"

Интервью журналу «Дружба народов, опубликовано в N6 от 2009 года. Михаил Хазин, «Выход возможен только через кризис»Беседу ведет писатель Игорь Шумейко

Хазин Михаил Леонидович — экономист, президент компании экспертного консультирования «Неокон», ученый, который, по отзывам специалистов, «заложил основы глобальной кризисологии, трансформировал алармизм в интеллектуальную технологию познания динамично изменяющейся реальности». В «ДН» публикуется впервые.

Шумейко Игорь Николаевич — историк, публицист, автор книги «Вторая мировая. Перезагрузка». Публикация в «ДН»: «Масса греха. Мюнхенский договор и Европа во Второй мировой войне» (N 9, 2008).

Игорь Шумейко: Михаил Леонидович, вы, как известно, предсказали нынешний мировой экономический кризис еще в 2001 году, а когда кризис разразился, неоднократно объясняли конкретные причины его возникновения. Кто-то из журналистов даже снабдил вас титулом «Кассандра ХХI века». Не хотелось бы, конечно, услышать еще одно зловещее пророчество, но каковы, на ваш вгляд, основные глобальные угрозы современному миру?

Михаил Хазин: Большинство сегодняшних процессов я рассматриваю через призму глобальных проектов. Самый главный из них — процесс выстраивания нового, посткризисного общества в качестве средства борьбы против процесса упрощения и фрагментации цивилизации. Это вообще сегодня самая большая опасность — варваризация цивилизации. Поскольку нет конкуренции между глобальными проектами, распад цивилизации может достичь «атомарного» уровня, на котором изолированной единицей становится даже не стандартная сегодняшняя семья, а индивидуальный человек.

И.Ш.: Иными словами, ваша концепция «глобальных проектов» призвана охватить и объяснить все сложные и болезненные проблемы современного мира, наподобие того, как в свое время объяснял их Марксов «Капитал»?

М.Х.: Во-первых, концепция не только моя. Сергей Ильич Гавриленков, кандидат филологических наук, подполковник запаса, на протяжении многих лет принимавший участие в переговорах по вопросам европейской безопасности и сокращения вооруженных сил, — как минимум, соавтор… Таким образом, у теории два автора, один из которых — чистый гуманитарий, а другой — естественник, пытающийся применить теорию к практике. Можно ли эту ситуацию «спроецировать» на Маркса и Энгельса, я не знаю. Моя задача состояла в том, чтобы построить теорию, которая бы объясняла не только специфику борьбы «двух систем» в ХХ веке, но и поражение СССР, который явно выигрывал в 70-е годы. А уж коли теория построена — то сам бог велел применить ее и для объяснения современного кризиса…

И.Ш.: …каковой является, как можно предположить, проявлением столкновения цивилизаций?

М.Х.: Слово «цивилизация» плохо поддается определению. Большинство мыслителей, так или иначе занявшихся этим ускользающим предметом, связывали ее черты с культурой. Это дает возможность показать (но не объяснить), почему технологическая цивилизация европейского типа склонна к глобальности, а цивилизация, скажем, индуистская особенно не стремится распространиться до пределов обитаемой вселенной. Какая-то сила одни страны толкает выйти за пределы своих границ и описать круг распространения своего влияния, а другие — нет.

Говоря языком современного бизнеса, стремящиеся к экспансии своей цивилизации силы (которые вовсе не обязательно являются конкретными странами) формулируют глобальный проект. Причем войти в него могут также и территории, культура которых весьма далека от культуры исходных «авторов» данного проекта.

И.Ш.: Звучит несколько устрашающе… У современного человека — и не только у российского — с представлением о «проекте», да еще глобальном, неизбежно возникают тревожные ассоциации. Pax Americana, Новый мировой порядок…

М.Х.: Глобальный проект — наднациональная и надгосударственная идея, которая, в принципе, может стать базовой для определения системы ценностей любого человека на Земле. Принципиальным моментом является добровольность для каждого конкретного человека выбора участия в том или ином глобальном проекте. В базовые понятия любого проекта обязательно должно входить условие, что его ценности должны до любого человека доходить добровольно, в силу их универсальности и привлекательности.

Слово «глобальный» здесь не следует понимать в привычных в последнее время терминах, связанных с модным понятием «глобализации». В нашем понимании этот термин означает, что глобальный проект изначально предполагает, что его адресатом является любой человек, независимо от того, где и как он живет. Хотя, каждый проект формирует свою систему глобализации, в рамках которой строит систему экономических, политических, культурных и других связей на основе проектных ценностей.

Что касается слова «проект», то оно не означает, что данное образование создается и поддерживается за счет чьей-то конкретной воли. Скорее, оно подразумевает, что идея, лежащая в его основе, достаточно богата, чтобы структурировать поведение и логику своих последователей в некоем едином направлении, позволяет им ясно ощущать и формулировать базу своего единства и общности целей.

И.Ш.: И лев возляжет рядом с агнцем. Никакого насилия…

М.Х.: Собственно насилие тоже имеет свое место, однако либо в рамках противоборства с другими глобальными проектами, либо на поздних стадиях проекта, когда закостеневшие механизмы «продвижения» проектных ценностей просто не успевают за изменяющейся обстановкой.

При этом далеко не каждая идея, претендующая на «надгосударственность» и «глобальность», может стать базой глобального проекта. Только история является тем инструментом, который отбирает из сотен и тысяч вариантов действительно глобальные.

Проект, даже потенциально претендующий на то, чтобы стать глобальным, начинается как сетевой. Образуются и умножаются ячейки сторонников Идеи, совершенствуются ритуалы, формулируются правила поведения и взаимодействия. Пока что ячейки не связаны отношениями господства и подчинения. Они договариваются по принципиальным вопросам (чаще всего — на почве противопоставления своей, общей, проектной системы ценностей всем остальным), но действуют самостоятельно. Можно сказать, что пока их ведет сама Идея. Норма еще только складывается.

В этой стадии развитие проекта происходит по инициативе отдельных, не связанных друг с другом инициаторов и за счет активности неофитов. Никакого координационного центра в рамках сетевой стадии проекта не существует, он развивается спонтанно и по многим направлениям, что позволяет ему быстро адаптироваться к потребностям и запросам людей в рамках принимаемой ими системы ценностей конкретного проекта.

В качестве примера сетевой формы проекта можно привести христианство первых веков нашей эры, когда сотни и тысячи проповедников несли людям идеи этой, тогда еще новой религии, или современное состояние Ислама, который, однако, представляет собой вторичное возрождение проекта.

Сетевым образом развивался «Красный» проект в XIX веке, когда сотни и тысячи его сторонников несли в массы новую систему ценностей, противостоящую капиталистической. До сих пор в сетевой стадии находится проект «Буддистский».

Как только численность сторонников становится существенной, неизбежно формулируется политическая составляющая. Иначе нельзя: необходимо постулировать правила общежития, определить систему управления, назвать друзей и врагов.

Далее, для успешного развертывания глобальный проект должен утвердиться в опорной стране. Она должна быть крупной, мощной в экономическом и военном отношении. Только сильная страна, являясь признанным лидером проекта, может удержать прочие проектные государства от беспрерывных конфликтов между собой и обеспечить присоединение к проекту все новых и новых участников.

В этом процессе принципиально важно привлечь на свою сторону элиту или часть элиты подобной страны. Она, в свою очередь, когда уговорами, а когда и насилием добьется поддержки народом нового проекта. Ни для кого не секрет, что принятие Русью именно православия было результатом осознанного политического выбора тогдашних правителей.

Не следует недооценивать тех случаев, когда пришлые носители идеи распространяют ее среди коренного населения, которое впоследствии либо присоединяют к ней, либо попросту искореняют. Именно так была завоевана Латинская Америка, сначала конкистадорами, затем католиками, причем мотивация их заключалась именно в распространении христианства, а точнее, того, что они понимали как христианскую норму. Отметим, что хотя христианская норма в Латинской Америке XVII—XVIII веков отличалась от европейской нормы очень существенно, сейчас именно этот регион является оплотом католицизма.

И.Ш.: Пример красноречивый. Я бы присовокупил к нему еще и «Исламский» проект, который также распространялся с помощью меча.

М.Х.: Ровно с того момента, когда в опорной стране утвердились новые нормы и вся она достаточно окрепла, чтобы стать лидером, глобальный проект становится иерархическим, управляемым из единого центра и откровенно экспансионистским. Государство вносит в практику проекта присущие ему управленческие технологии и использует свою экономическую и военную мощь для его поддержки. Принципиально важно, однако, что экспансия проекта на данном этапе происходит преимущественно мирно, ибо пример воплощенной идеи действует надежнее, чем сабли и ружья. Можно только напомнить ту скорость, с которой расширялось Российское государство после того, как стало опорной страной «Византийско-православного» проекта в XV—XVII веках, как быстро католические ценности завоевали Латинскую Америку. Никакое оружие не могло обеспечить такую эффективность — здесь работали идеи!

В этой стадии глобального проекта образуется достаточно явная и хорошо взаимодействующая друг с другом проектная элита, которая и определяет направления его развития и, особенно, механизмы всегда конкурентного взаимодействия с другими глобальными проектами. В качестве примера можно привести «Христианский» проект, который перешел в иерархическую стадию после того, как соответствующая религия стала государственной в Византийской империи (отметим, что принятие христианства в качестве государственной религии в более мелких странах не повлияло на его сетевой характер) или, например, «Красный» (коммунистический) проект, который перешел в иерархическую стадию после Великой Октябрьской социалистической революции в ноябре (октябре по старому стилю) 1917 года. Однако, например, «Католический» проект прошел сетевую стадию еще в рамках единого «Христианского» проекта, в связи с чем, сразу стал иерархическим. При этом его проектная элита была рассредоточена по разным католическим государствам и объединяла ее фигура папы римского (отметим, что деятельность государства Ватикан собственно к «Католическому» глобальному проекту особого отношения не имела).

Иногда иерархическая стадия проекта начинается практически сразу после его возникновения (как, например, при первой реализации «Исламского» проекта в VII веке нашей эры), а иногда существенно запаздывает (например, «Буддистский» проект так практически и не перешел в иерархическую стадию, что, возможно, связано со спецификой его базовой системы ценностей).

Переход от сетевой стадии к иерархической не всегда происходит для проекта безболезненно. Часто в этот период отдельные элементы его сетевой структуры пытаются развиваться в самостоятельные (но родственные) проекты. Именно так от общей ветви «Исламского» глобального проекта откололась шиитская ветвь, именно так от общего «Христианского» откололся проект «Католический». При этом после образования «Католического» проекта общий «Христианский» практически прекратил свое существование, поскольку к этому моменту практически вся активность христианского мира была сосредоточена в рамках конкурирующих «Византийского» и «Католического» проектов.

И.Ш.: При этом каждый из проектов рисует свою картину мира и создает свою версию истории и мирового общественного развития, подтверждающую его идею. Версия, выдвинутая «Красным» проектом, на которой воспитывались несколько поколений в нашей стране, представлялась и до сих представляется очень многим весьма убедительной. Во всяком случае, она давала (дает?) твердые точки отсчета, без которых прошлое человечества выглядит безумным калейдоскопом войн, передвижений народов, возникновений и гибелей государств и т.п. Насколько она верна, на ваш взгляд, и есть ли убедительная ей альтернатива?

М.Х.: Создание «сквозной», описывающей всю известную историю человечества, теории общественного развития всегда было желанной целью многочисленных исследователей. К началу ХХ века такая теория была создана в рамках развития марксизма и получила название исторического материализма. К сожалению, начиная с 30-х — 40-х годов прошлого века, развитие марксизма-ленинизма фактически остановилось, в результате чего окостеневшая теория, продолжая достаточно убедительно описывать реалии прошлого (хотя и по-прежнему оставаясь в сложных отношениях с мистическими, в частности, религиозными факторами в истории человечества), стала существенно отставать от современности. Особенно тяжело ей было из-за того, что сильно отстал ее язык, продолжающий нести на себе черты ранней индустриальной эпохи XIX века. Еще один удар по этой теории был нанесен в связи с распадом мировой социалистической системы и СССР, хотя это разрушение произошло в полном соответствии с концепциями ее классиков, которые утверждали, что до тех пор, пока в мире существует капиталистическая система, социалистические государства не могут чувствовать себя в безопасности.

Но в любом случае исторический материализм был неотъемлемой составляющей частью и соответственно важной идеологической компонентой «Красного» глобального проекта, что автоматически приводило к тому, что представители враждебного ему проекта «Западного» просто отказывались признавать его существование как научной теории. Но альтернативной собственной исторической концепции «Западный» глобальный проект довольно долго создать не мог, что вынуждало его ограничиваться разнообразными «симулякрами» типа «неотъемлемого стремления человека к свободе», достичь которой можно только в условиях «свободной конкуренции». Не вдаваясь в детали последнего, абсолютно абстрактного, термина (к реализации которого человечество даже близко ни разу не подобралось), отмечу, что термин «свобода», в «западном» его понимании, означает разрешение человеку принимать для себя только те библейские заповеди, которые ему лично нравятся (соответственно отвергая другие), что с точки зрения человека верующего (что православного, что католика, что мусульманина) означает чистую ересь и бесовщину.

И.Ш.: И так, насколько я понимаю, продолжалось до тех пор, пока наконец не явился человек, который сказал: «Да будет свет!» и объявил конец истории…

М.Х.: Если говорить метафорически, то нечто в этом роде. Многолетние труды западных ученых, в конце концов, дали свои результаты, и «сквозная» историческая концепция была разработана.

Развитие человечества описывается в рамках линии «премодерн» — «модерн» — «постмодерн», причем появление следующей стадии автоматически закрывает возможности дальнейшего развития в рамках стадии предыдущей. Популярности этой теории придало колоссальное развитие информационных технологий в 90-е годы, которое существенно изменило структуру экономики США и дало основание для тезиса о построении в них «постиндустриального» общества — экономической базы постмодерна. При поддержке идеологической машины США соответствующая терминология стала доминирующей в современных работах по экономическому развитию — хотя в рамках чистой философии это направление развивалось и развивается скорее в Европе, особенно во Франции.

Однако экономические проблемы последних лет поставили серьезный вопрос: действительно ли «постиндустриальное общество» имеет место как устойчивое историческое явление или же это локальный феномен, связанный, например, со спецификой системы мирового разделения труда или контроля над единственным мировым эмиссионным центром.

Подобным расколом ознаменовалось в биологии появление эволюционной теории Дарвина, а в физике — квантовой механики, поскольку классические физики XIX века просто не могли поверить в дуальность волны-частицы. Можно вспомнить и многие другие проблемы, например, в конце XVIII века Французская академия постановила считать «ненаучными» сообщения о метеоритах, поскольку «на небе камней нет». Геофизики встретили «в штыки» концепцию «дрейфующих континентов» Вегенера, на которой сегодня построены не только геология, но и океанография, метеорология, вулканология и многие другие науки…

И.Ш.: В чем же суть разногласий между оптимистами, радостно приветствующими новые экономические механизмы, и пессимистами? Какие доводы они приводят для обоснования своих, прямо скажем, противоположных позиций?

М.Х.: Оптимисты исходят из достаточно простой логики: развитие информационных отраслей принципиально изменило всю модель мировой экономики, структуру производства, потребовало радикального изменения мировой финансовой системы. Эта перестройка еще не закончилась, и в этом смысле говорить о некоторых структурных «несоответствиях», по крайней мере, преждевременно, тем более по «старым», еще индустриальным критериям. А сама скорость развития отраслей «новой», информационной, экономики доказывает их жизнеспособность, так же как и повышение производительности труда в отраслях традиционных, разумеется, после внедрения в них информационных составляющих. Ну действительно, представьте себе, говорят они, что сейчас документы начнут готовить «по старинке», на пишущей машинке… А как можно работать в руководстве крупной компании, если нет механизма мгновенной передачи приказа по электронным сетям сразу всем подразделениям, которым он адресован? Ну а что касается отдельных трудностей, то они будут преодолеваться «по мере поступления»…

Пессимисты же говорят о том, что в реальности отрасли «новой» экономики не увеличивают производительность труда в экономике традиционной.

В моей работе «Конец сказки о «новой» экономике» («Русский предприниматель», N 6,7, сентябрь 2002) были изучены межотраслевые балансы США, с точки зрения понимания взаимодействия «новой» экономики со всеми остальными ее частями. И эта работа показала, что ускоренный рост отраслей «новой» экономики связан с внеэкономическим перераспределением ресурсов, направленным в пользу этих новых отраслей (необходимо напомнить, что в цитируемой работе к «новой» экономике были отнесены не только информационные сектора, типа производства компьютеров или обработки информации, но также оптовая и розничная торговля). За счет отраслей традиционных, что и вызвало их серьезную стагнацию в США за последние два десятилетия. Отметим, что хотя механизмы этого перераспределения принципиально отличаются от тех, которые действовали в СССР, результаты в части отклонения межотраслевого баланса от устойчивого состояния удивительно напоминают наши результаты в 70—80-е годы прошлого века. Только вместо нашей «оборонки» у них — «новая» экономика.

Апологеты «информационного сектора» на это отвечают, что современная экономика состоит, в основном, из услуг и сервисов, а производственная компонента отлично развивается в рамках глобального разделения труда в Китае и Юго-Восточной Азии. Соответственно межотраслевой баланс, в рамках одного государства, дать достаточно полную картину ситуации не может. Критики, в свою очередь, отмечают, что даже в тех странах, в которых принципиально изменилась структура производства, структура потребления практически осталась прежней, люди по-прежнему тратят деньги на еду, жилье, отдых, медицину и образование. В этом смысле, в неразделимой паре производство-потребление, «новая» экономика изменила только первую часть, что само по себе достаточно спорное достижение, поскольку все до сих пор происходившие структурные кризисы (в том числе тот, который существенно повлиял на судьбу СССР) были вызваны как раз несоответствием структуры производства структуре потребления. Иными словами, рассуждения апологетов «новой» экономики о ее достижениях, с точки зрения сторонников экономики реальной, производственной (или, если употребить любимый термин Л.Ларуша, «физической»), как раз и есть доказательство ее кризисного состояния.

Если предположить, что именно США являются лидером построения постмодернистского устройства мира, то в них этот проигрыш постепенно оформлялся в 80-е годы, после мощного толчка реформ Рейгана. С этой позиции, в СССР разрушение общества модерна произошло одномоментно, как раз в результате безнадежной конкуренции с уже сформировавшимся в США постмодерном, что не позволило создать «национально-ориентированную» модель постмодерна, как это удалось сделать в рамках модерна.

И.Ш.: А что на это возражают противники?

М.Х.: Противоположная точка зрения не столь оформлена, но в соответствии с ней беда состоит как раз в том, что реально постиндустриальное общество построено не было и соответственно постмодерна, как явления реальности, а не придумки рафинированных интеллектуалов, на сегодня просто не существует. А тот идеологический мираж, который был сконструирован в 90-е годы XX века, находится, грубо говоря, «на последнем издыхании». И в самое ближайшее время должен будет рассыпаться, вернувшись к классическому модерну, причем в его достаточно ранних, грубых формах. И для различия двух этих случаев необходимо найти критерий, применение которого достаточно убедительно бы показывало отличие двух этих случаев.

И.Ш.: Хорошо бы показать различие на каких-нибудь конкретных примерах…

М.Х.: Можно и пример. Императорский Рим первых веков нашей эры принципиально отличался от всех остальных населенных пунктов тогдашнего мира. И человеку, который переезжал туда на постоянное место жительства, не могло не казаться, что изменилась вся структура общественных отношений, достигнут некоторый новый уровень общественного и исторического развития. Но последующие события показали, что для достижения того уровня, например, бытовых удобств Западной Европе (в Восточной еще около 1000 лет была Византия) пришлось ждать больше полутора тысяч лет — где-то до конца XIX века. Как раз потому, что избыточный приток денег (инвестиций) не компенсировался изменением общественных и производственных отношений.

Смены экономических парадигм, базовых идеологий, происходили в истории человечества несколько раз. Но каждый раз у настоящей новой парадигмы было одно принципиальное свойство — самодостаточность. Этот термин необходимо объяснить более подробно. И модерн по отношению к премодерну, и постмодерн по отношению к модерну должны быть самодостаточны, в том смысле, что их существование не должно в обязательном порядке требовать рядом наличия большого количества обществ, находящихся на предыдущем этапе развития. Разумеется, если такие общества существуют, то их можно и нужно использовать, но само такое взаимодействие неминуемо влечет разрушение более «старых» обществ, их переход на следующую стадию.

Модерн в XVI—XIX веках старательно разрушал традиционные общества (премодерн) — и даже не потому, что ставил себе такую цель, просто его образ мысли и образ действия, ценностная система не могли сосуществовать с образом мысли традиционным. И сохранение традиционного общества именно как общественно-исторической модели в рамках модерна не просто невозможно было себе представить — такого не могло быть, «потому что не могло быть никогда». Разве что в рамках создания «заповедников», куда бы не ступала нога человека модерна.

Так вот, является ли самодостаточным американское постиндустриальное общество именно в приведенном выше смысле? Если «да», то это очень серьезный аргумент в пользу того, что США достигли нового этапа развития человеческого общества. А если «нет», то это строгое доказательство того, что никакого нового исторического этапа в развитии человечества не достигнуто, просто в рамках описанной выше модели комбината удалось (на время) резко поднять уровень жизни работников одного из подразделений за счет перераспределения прибыли внутри производственных цепочек. Что, в свою очередь, дало ресурс для финансирования явно избыточных опций, которые существенно изменили жизнь, — но ограниченной группе людей и на ограниченный срок. И, по большому счету, за счет недоинвестирования реальных производственных мощностей.

И.Ш.: Выходит, просто сократили промышленное производство?

М.Х: Для начала давайте зададим простой вопрос: кто в рамках американской модели должен производить носки? Сейчас, как известно, их производит для США Китай, причем в таких объемах, что это вызывает тревогу американской общественности. Почему именно Китай — понятно. «Постиндустриальная» стоимость рабочей силы в США такова, что если при нынешней производительности труда носки будут производиться внутри страны, то стоимость их будет существенно выше по сравнению с текущей ситуацией. То есть те, кто их будет покупать (все население США), должны будут серьезно перераспределить свои бюджеты в пользу тех же носков. А за счет чего? Не за счет же еды или образования детей? А это значит, что «секвестру», скорее всего, будут подвергнуты как раз бюджеты на покупку продукции отраслей информационных, что поставит под серьезную угрозу всю политику государства, которая в последние десятилетия направлена на их поддержку. Да и вообще неизвестно, смогут ли существовать эти, в естественной ситуации убыточные отрасли, если реальный спрос на их продукцию вдруг начнет падать.

Есть, однако, еще один вариант — уменьшить потребление носков. То есть не выкидывать их, поносивши один раз, а стирать и использовать их в дело снова. Но это еще более опасно, поскольку ставит под сомнение саму концепцию «общества потребления». Если можно стирать носки, то можно и машину регулярно ремонтировать? И компьютеры не менять? Ну, и так далее… В государстве, в котором потребительские расходы формируют почти 80 процентов ВВП, а норма сбережения уже много лет «болтается» около 0 процентов, регулярно «заскакивая» в отрицательную область, такие рассуждения могут далеко завести…

А в Китае стоимость рабочей силы настолько мала, что эта проблема снимается. Так могут ли США в такой ситуации обойтись без Китая? Или «китаев», как некоего обобщенного образа?

И.Ш.: Этой проблеме уж более двух тысяч лет! Еще Плиний Старший и Тацит беспокоились, даже негодовали по поводу «неудержимого отлива национального богатства на ненасытный Восток». Злились они, конечно, на Рим, который не мог обойтись без китайского шелка и не нашел ни одного товара, хоть сколько-нибудь нужного Китаю.

В XIX веке историк Карл Вейле дал интересный подсчет «перекоса торгового баланса» в античную эпоху: 100 миллионов сестерциев ежегодно! И даже любезно перевел древнеримскую валюту в современные ему немецкие марки. Получилось 22 000 000. Эту сумму Индия и Китай делили примерно поровну. То есть на 50 миллионов сестерциев ежегодно Римская империя (то есть Европа) покупала в Китае больше, чем продавала. А поскольку великого изобретения — американского бумажного доллара тогда еще не существовало, то, как пишет Карл Вейле, «это привело к полному государственному банкротству и недостатку благородных металлов в последний период римской истории. Все народное богатство Рима лежит в земле Востока».

Правда, современница Вейле королева Виктория решила проблему торгового баланса по-своему. Ведь в XIX веке к шелковому «искушению» тогда добавился еще более серьезный товар. «Чайные клипера» открыли эру яростных гонок по маршруту «Гонконг — Ливерпуль».

Что могли британцы дать Китаю взамен?! Спросом там пользовались лишь русские меха и итальянское стекло. Англия оплачивала возраставшие закупки драгметаллами. Посылали торговые делегации к китайским императорам, но переговоры заканчивались плачевно. Император Цяньлун заявил лорду Маккартни, послу Георга III (1793): «Нам никто не нужен. Возвращайтесь к себе. Забирайте свои подарки!».

И наркокоролева Виктория в союзе с Францией провела и выиграла две «Опиумные войны» за право «посадить на иглу» целую нацию! «На иглу», правда, в фигуральном смысле — опиум тогда курили, что было в то время строжайше запрещено в Китае государственным законодательством. Британия разбомбила Пекин, добиваясь разрешения ввозить в страну опиум. Будь это сегодня — сидеть бы королеве Виктории на одних нарах с панамским президентом Норьегой, свергнутым, вытащенным из своей страны только за «связи с наркомафией»…

М.Х.: Когда несколько лет назад большинство мировых экспертов начали говорить о том, что США для снижения дефицита платежного баланса (и его основной составляющей — баланса внешнеторгового) необходимо немножко девальвировать доллар, я многократно объяснял, что поскольку кризис в США носит не макроэкономический, а структурный характер, то снижение доллара только увеличит эти дефициты. Поскольку отказаться от импорта товаров США не могут — а снижение доллара только увеличивает их стоимость, то есть наращивает импорт в ценовом выражении. Прошедшие годы показали правильность этой позиции, что является косвенным доказательством наличия существенного ценового (структурного) перекоса в американской экономике.

Апологеты «постиндустриальности», правда, говорят, что в рамках информационного общества можно построить станки-роботы, которые будут производить достаточное количество носков (станков, джинсов, автомашин, необходимое подчеркнуть, недостающее добавить по вкусу) по вполне приемлемой себестоимости. Но вот реальной потребности в разработке таких роботов пока просто нет — поскольку Китай (Индия, Корея, Европа, Япония) вполне закрывает насущные потребности. А вот если что-нибудь случится — все, что нужно, будет разработано и построено. То есть теоретическая самодостаточность — есть, а вот практической — пока нет, ну и бог с ней, когда будет нужно, тогда и разберемся…

Отметим, что нынешние объемы дефицитов (бюджетного и платежного) в США уже достигли такого угрожающего масштаба, что, по мнению многих специалистов, объективная потребность в таких разработках уже настала, однако пока они даже не анонсируются. И понятно почему. Дело как раз в той описанной выше причине, которую впервые в рамках своих теоретических разработок выдвинули российские ученые-экономисты, а подтвердили на практике — международные консультанты. Информационные технологии не вызвали роста производительности труда в традиционных отраслях, этот рост в рамках глобализации был связан исключительно с процессами разделения труда. А это значит, что станки-роботы, обеспечивающие производство носков в США, появиться не могут. Либо стоимость их разработки, либо уровень образования (то есть зарплаты) тех, кто должен на них работать, либо техническое сопровождение, либо потребление энергии, либо страховка от экологических последствий их работы, либо еще что-то, а скорее всего все вместе, будут настолько велики, что полностью нивелируют низкую себестоимость собственно работы.

И.Ш.: То есть, иными словами, существуют отрасли промышленности, обойтись без которых современное «постиндустриальное» общество не может, но которые в рамках современной ценовой практики, без государственной поддержки, государственного регулирования цен сегодня в США существовать в принципе не могут?

М.Х: Именно так, поскольку они потребуют для своей окупаемости те ресурсы, которые сегодня искусственно перераспределяются в пользу развития отраслей «постиндустриальных».

Здесь на поверхность вылезает еще один идеологический миф современности. Основная критика социалистической экономики, которая имела место со стороны «западной» экономической науки (на сегодня почти тотально — монетарно-либеральной), состояла в том, что при социализме искажается «естественная» система цен. Приведенный анализ показывает, что весь феномен современной американской «постиндустриальности» построен исключительно на принципиальном и серьезном искажении ценовых пропорций в американской экономике. И в этом смысле приведенная в начале статьи аналогия о сходстве советской «оборонки» 60—80-х годов и современной «новой» экономики в США становится еще более прозрачной. Добавим еще, что, в отличие от СССР, в США «невозможные» на сегодня отрасли относятся не столько к высокотехнологическим оборонным, сколько к самым простым и бесхитростным отраслям промышленности. То есть современное американское общество, в рамках своей «постиндустриальности», не в состоянии обеспечить за счет собственных ресурсов даже самые простые потребности своих членов!

Но это и означает, что тот комплекс отношений, который характерен для нынешних США, не может быть даже зародышем «постмодерна», поскольку существовать может исключительно в окружении значительно превышающего его по масштабу (и экономическому, и демографическому) индустриального модерна.

Соответственно нет в США и «постиндустриальной» экономики. А современная «постиндустриальность» носит, скорее всего, чисто идеологический характер и к ней в полной мере применима та аналогия с отдельными цехами крупного комбината, которая приведена выше. Отметим, что положение США в этом смысле много хуже, чем того же Китая, — в случае разрушения единой системы (банкротства комбината) производящие цеха еще могут быть кому-то интересны, хотя недостаток производственных инвестиций в предыдущие годы, безусловно, скажется… А вот маркетологов, бухгалтеров, юристов и т.д. ждут достаточно тяжелые времена.

Здесь нужно сделать одно отступление. Выдающиеся экономические результаты США связаны еще и с тем, что именно на их территории находится единственный эмиссионный центр мировой валюты, единой меры стоимости современного мира — американского доллара. Можно сколько угодно обсуждать, какие именно качества американцев предыдущих поколений позволили США нынешним получить этот ресурс, который сегодня обеспечивает их гражданам потребление 40 процентов мировых ресурсов при примерно вдвое меньшем производстве (в долях мирового ВВП). Однако нынешнее состояние доллара и всей мировой финансовой системы позволяет смело сказать, что «лафа» заканчивается и уже нынешнему поколению американцев придется жить «как все». Пережив соответствующий психологический шок резкого падения потребления.

Можно привести и еще одну историческую аналогию. Рим первых веков нашей эры, со всем его, частично описанным в этой статье великолепием, жил, во многом, за счет монопольной эксплуатации серебряных рудников Испании (за которые и дрался с Карфагеном в кровопролитных Пунических войнах). Их исчерпание и стало концом классической Римской империи, и в этом смысле нынешние США еще больше напоминают «Римскую империю времени упадка».

Как и Римская империя первых веков нашей эры, нынешнее американское государство, со всеми его экономическими феноменами, в том числе и теми, которые дали основания ряду исследователей для признания его «постиндустриальным», таково, что не может существовать без очень мощной «периферии». Которая должна обеспечить те принципиальные потребности членов этого общества, которые могут быть произведены исключительно в рамках чисто индустриального общества, классического модерна.

Структура производства нынешних США радикально отличается от аналогичной структуры двадцатилетней давности. Структура конечного потребления, естественно, изменилась тоже, однако нужно отметить, что, как только доходы домохозяйств падают, структура их потребления быстро возвращается к прежним стандартам. Иными словами, с учетом того, что у 80 процентов населения США реально располагаемые доходы последние годы не растут (весь прирост доходов домохозяйств за последнее десятилетие пришелся на 20 процентов самых богатых семейств), а стоимость обслуживания накопленных долгов непрерывно растет, властям США было необходимо обеспечить домохозяйствам тот дополнительный (не в абсолютном, а в относительном выражении) доход, который мог быть направлен на изменение структуры потребления в пользу товаров и услуг информационного, «постиндустриального» сектора. Часть этого потребления обеспечивается за счет кредита, и потребительского, и ипотечного. Но этот механизм непрерывно наращивает объем долга, что еще более увеличивает ежегодные процентные выплаты, то есть объем средств, которые домохозяйства могут направить на потребление, уменьшается. Так что нужен другой механизм, в качестве которого и выступает рабочая сила в странах, пребывающих в состоянии модерна. И отказаться от этого механизма без разрушения системы потребления «постиндустриальных» товаров, скорее всего, невозможно.

И.Ш: Жаль все же красивой сказки… Ну, хорошо, в Америке постмодерн не состоялся. А есть ли на Земле хоть один реальный островок постиндустриального рая?

М.Х: Здесь принципиальным становится еще один феномен постмодерна, который не должен зависеть от того, реализован он уже на нашей планете или нет. Дело в том, что, хоть раз появившись, постмодерн, уж коли он представляет из себя исторический феномен, должен постепенно расширять сферу своего влияния на все человечество, на все общества и территории. И надо отметить, что идеология и философия современного американского общества нацелена как раз на такое развитие событий. «Распространение демократии», а вся американская внешняя политика активно демонстрирует соответствующие направления действий, связано именно с этой «объективной исторической реальностью» в понимании современной американской элиты, которая искренне убеждена не просто в неизбежности своего мирового лидерства, но и в том, что он носит абсолютно объективный, исторически детерминированный, характер.

Самое замечательное при этом состоит в том, что такая политика разрушает то окружение, «периферию» США, которое состоит из государств эпохи модерна. Разумеется, это абсолютно соответствует философской и исторической теории, но зато принципиально противоречит той экономической базе, на которой и базируется информационная, «постиндустриальная» структура американской экономики. Иными словами, та философская, историческая, идеологическая, политическая база американского общества, ее элиты, которая обеспечивает и глубоко, на несколько поколений, «эшелонирует» современную внешнюю политику США, во всех ее проявлениях, от официальной дипломатии до тайных операций ЦРУ, от Голливуда до андеграунда, реально направлена на уничтожение того «разрыва» между США и окружающими его странами, который жизненно необходим для получения экономического ресурса, обеспечивающего само существование этого общества!

Можно привести (виртуальную) историческую аналогию. Базой традиционного общества, «премодерна», была сельская община. И ее сила была в том, что при тех технологиях, которые были в то время, сельским хозяйством занималось как минимум 80 процентов всего населения. Понятно, что именно их отношение к жизни доминировало в обществе. Сейчас в США непосредственно сельскохозяйственной деятельностью занимается от силы 4 процента населения, что, разумеется, полностью ликвидирует какую-либо возможность восстановления традиционного общества. Но представим себе, что во времена Средневековья, жители какого-нибудь города начали бы активно и быстро разрушать окружающие его сельские общины, с целью привить ее жителям «новые», «единственно верные» городские ценности. Кто и как бы их после этого кормил?

Отметим, что в процессе промышленных революций XVI—XIX веков как раз и происходило отмирание сельских общин, но тогда это сопровождалось серьезным повышением производительности труда в сельскохозяйственном производстве. А современные информационные технологии роста производительности труда в традиционных отраслях не дают! А значит, и не могут быть базой для смены общественно-исторического этапа.

И.Ш.: А что говорит об этом американская наука? Неужели ни один ученый в США не обратил внимания на все эти несоответствия?

М.Х.: Это очень важный вопрос, ответ на который дает полное моральное право говорить о правильности изложенной выше версии. Итак, почему несоответствия не были отмечены американскими (точнее, «западными») специалистами, хотя исследованиям Маккинзи (более ранние тексты написаны на русском языке и, скорее всего, были проигнорированы) уже несколько лет? Без ответа на этот вопрос неминуемо будут возникать подозрения в наличии в моих рассуждениях каких-то серьезных (хотя, быть может, глубоко скрытых) «проколов». Но такой ответ существует.

Дело в том, что в «западной» экономической литературе полностью отсутствует (за исключением работ Л.Ларуша и его школы) системное описание возможных последствий предстоящего (вероятного, или, если принять концепцию настоящей беседы, практически неизбежного) экономического кризиса. Если в 90-е годы это еще можно было бы списать на последствия засилья монетарной экономической школы и/или тоталитарный характер американского общества, то в последнее время, когда отдельные критические явления американской экономики широко обсуждаются, такое объяснение становится уже явным упрощением ситуации. Но если принять изложенные выше доводы, то ответ становится понятным.

Современные «западные» ученые, как и весь американский истеблишмент, уже давно внутренне приняли концепцию «постиндустриальности» американской экономики, они давно мыслят в рамках тех новых, частично реальных, а частично виртуальных феноменов современного американского общества, которые для них олицетворяют построенный постмодерн. Признать свою ошибку и полностью перестроить всю систему доводов, всю логику рассуждений, — на это нужно не просто гражданское мужество ученого, это требует еще и выдающейся смелости для борьбы с достаточно консервативными социальными и государственными институтами, незаурядных интеллектуальных способностей и достаточно большого времени.

Более того, это требует (пусть на время) отказаться от базовых основ самосознания американского общества — права на лидерство в мире, базирующегося на том, что оно построило наиболее адекватное и «идейно чистое» общество на базе «протестантской этики». А если еще учесть, что все эти концепции глубоко, на несколько поколений, эшелонированы в рамках системы воспитания, образования, карьерного движения… В общем, если для европейских ученых это еще можно, хотя и трудно, представить, то для живущих в США, в которых и сконцентрировано на сегодня большинство научных центров, это представляется абсолютно невозможным.

Именно по этой причине не могут американские специалисты признать и ту систему доводов в пользу неизбежности мирового финансового и экономического кризиса, которую построили в последние годы российские экономисты, в том числе и ваш покорный слуга. Поскольку тот язык, который выработался в «западном» научном сообществе, включает в себя логику реальности постмодерна в американской действительности, в частности, «постиндустриальной» экономики, как имманентную составляющую. Ее элементы присутствуют во всех логических построениях, определениях и схемах, причем встроены в них абсолютно «намертво» и не могут быть выделены (а тем более удалены) в явном виде.

И.Ш.: Однако в реальности постмодерна уверяют нас и некоторые российские ученые.

М.Х.: В описаниях российских ученых (особенно получивших образование в советское время) логика, которой следуют их коллеги в США, напротив, полностью отсутствует — хотя бы потому, что заменена логикой исторического материализма. Такое мощное несоответствие не дает возможности осуществить буквальный перевод, требуется создание очень сложного «метаязыка». Для очень многих языков (таких, например, как китайский) такие метаязыки абсолютно необходимы. Мне неоднократно приходилось сталкиваться с крайней сложностью в понимании, например, китайского представления о развитии современной геополитики, даже в изложении такого известного специалиста, как А.Девятов. Но в случае китайского языка создание метаязыка для перевода было вызвано ясно выраженной общественной потребностью, которая в случае российских экономических теорий полностью отсутствует. Это хорошо видно, например, у Линдона Ларуша, который вынужден использовать достаточно сложный в понимании и совершенно непредставимый в цифровом описании термин «физическая экономика», поскольку не может себе позволить использовать для описания негативных изменений в структуре экономики совершенно чуждых и откровенно для американского уха «устаревших» терминов межотраслевых балансов.

Можно предположить, впрочем, что в случае начала крупного мирового кризиса он как раз и станет тем фактором, который стимулирует для американского общества необходимость создания метаязыка перевода современных достижений ряда неамериканских экономистов на язык, доступный и понятный американской элите. А пока невозможно даже предъявить претензии к «западным» экономистам за то, что они игнорируют работы российских коллег, поскольку последние просто находятся для них за пределами официально признанных научных рамок.

Но если утверждение о фантомности постмодерна в современной жизни признать верным, то становится понятно, что элиты США, до недавнего времени мирового экономического и до сих пор реального финансового лидера, находятся в глубочайшем идейном кризисе. Несоответствие ее внутренней философии, построенной многими поколениями американских интеллектуалов и реально воспринятой всем обществом, экономическим реалиям сегодняшнего дня, привело к невозможности для американского общества понять и принять истинные механизмы начавшихся проблем. А поскольку причины, вызвавшие эти механизмы к жизни, лежат гораздо глубже чисто экономических явлений, то ни «чистые» экономисты не в состоянии их описать в рамках своих узкопрофессиональных терминов, ни само американское общество не готово признать язык тех (в большинстве своем иностранных) специалистов, которые описывают происходящие процессы в рамках чуждых ему принципов.

И.Ш.: Следовательно, и эффективные способы преодоления кризиса вряд ли будут там найдены?

М.Х: Внутренний раскол американской элиты не дает возможности выхода из современного финансово-экономического кризиса, сохранения текущей экономической парадигмы, даже если таковые возможности объективно существуют. Поскольку само направление мысли элиты США, тот сектор, в рамках которого она планирует и разрабатывает будущие планы и действия, связано с идеологической унификацией мира, его приведением к «единственно верным» американским образцам. А «заморозить» текущую ситуацию, продлить действующую мировую экономическую модель на неопределенный срок можно только за счет увеличения пока существующего разрыва между США и другими индустриальными странами — причем разрыва не экономического или военного (что в рамках американской идеологии как раз приветствуется), а идеологического!

Грубо говоря, американское общество требует, чтобы весь мир пребывал в состоянии постмодерна, только США были бы в нем единственным гегемоном. Но в реальности, для поддержания современной финансово-экономической модели необходимо, чтобы в состоянии постмодерна пребывало бы только общество «золотого миллиарда», или даже исключительно США, а весь остальной мир существовал бы в рамках модерна, с радикально отличным идеологическим базисом.

И такой раскол американских (точнее, «западных») элит не может не привести к глубоким кризисам во всех общественных процессах, проходящих сегодня в мире. Эта «общественная шизофрения» видна и в политике, и в экономике, и в национальных и межрелигиозных отношениях. И до ее преодоления рассчитывать на серьезное улучшение положения в мире не приходится.

И.Ш.: Можно ли прогнозировать дальнейшее развитие событий?

М.Х.: Модель кризиса достаточно проста и груба. Да и нельзя сейчас составить ее на будущее — слишком велика доля субъективных факторов. Никакая математика против истерики большого начальника не пойдет.

И.Ш.: К сожалению, это справедливо и в мировом масштабе, и в масштабе нашей страны. Есть ли, по вашему мнению, в нынешней России шанс на сплочение усилий различных страт, слоев, групп общества для преодоления кризиса или же мы обречены на вечный антагонизм?

М.Х.: Сегодня антагонизм находится на линии власть — общество. Дело в том, что главным результатом «революции» 1991 года стало оформление такого режима в России, в котором власть (чиновничество) не несет ответственности за свои действия перед обществом. Все остальное, в том числе тотальная коррупция, которая стала одним из главных действующих факторов экономики, не дающим ей развиваться, это следствия. И даже вполне приличные и разумные люди во власти (а такие есть всегда) не берутся изменить такую ситуацию, поскольку, во-первых, надевать на себя хомут не хочется, а, во-вторых, такие действия — лучший способ самому покинуть должность. Именно попытки придать чувство ответственности действиям правительства стоили мне работы на госслужбе в начале лета 1998 года. Нынешний кризис, теоретически, ситуацию может изменить, проблема только в том, что произойти это может уже на стадии очень острой конфронтации.

И.Ш.: Таким образом, выходит, что сегодня интересы России, великой страны, и интересы ее граждан мало заботят власть имущих, если вообще заботят. Но есть ли у нас какая-либо общественная группа, для которой они важны?

М.Х.: Самое смешное, что интересы страны важны для всех. Власть не может себе позволить лишиться страны, потому что, во-первых, она сразу перестанет быть властью, а станет просто набором богатых людей, которых новая власть (или власть в других странах) очень быстро «раскулачит». Во-вторых, только собственная страна может им позволить получать явно избыточный кусок «общественного пирога». Другое дело, что начать действия по изменению ситуации она не может, поскольку это требует наличия политической воли и явного описания ситуации. Вместо этого имеет место тотальное «самозомбирование» о «тихой гавани», «инновационной экономике», «иностранных инвестициях» и прочих достаточно мифических на сегодня представлениях. Кроме того, сама система такого тотального зомбирования не дает возможности более или менее рационально обсуждать ситуацию, поскольку начаться такое обсуждение должно как раз с разоблачения мифов, а большая часть чиновного аппарата категорически отказывается даже допускать такую мысль.

В общем, мы находимся в состоянии общественного тупика, выход из которого возможен только через сильный кризис. И главная опасность при этом — полное разрушение страны.