Два текста, написаннные на заре кризиса, в начале 2009 года. Оригиналы: http://www.nytimes.com/2009/09/06/magazine/06Economic-t.html , http://modeledbehavior.com/2009/09/11/john-cochrane-responds-to-paul-krugman-full-text/#_ftn1_6657
Даже без комментариев. Пол Кругман, «Почему экономическая наука бессильна»
Наука бессильна | От Смита до Кейнса и обратно | Лучший из миров | Проблемы с макроэкономикой | Тупоконечники и остроконечники | Не ждали | ФРС без патронов | Экономисты в зазеркалье | Поведенческая экономика | Заново открывая Кейнса Сейчас в это трудно поверить, но не столь давно экономисты поздравляли друг друга с успехами своей науки. Эти достижения – так, по крайней мере, казалось – были и теоретическими, и практическими, и сулили всей сфере экономической науки золотой век. Что касается теорий – казалось, найден способ разрешить внутренние споры. Так, в статье 2008 года, озаглавленной «Состояние макроэкономики», Оливье Бланшар из Массачусетского технологического института (MIT), (сейчас он занимает пост главного экономиста МВФ), заявил, что «макроэкономика в хорошем состоянии». По его словам, все старые битвы окончены, произошло «сближение взглядов».
Да и экономисты-практики считали, что у них всё под контролем: «Основная задача предотвращения депрессий – решена», – заявил Роберт Лукас из Чикагского университета в президентском обращении к Американской экономической ассоциации в 2003 году. В 2004-м Бен Бернанке, бывший профессор из Принстона, который сейчас возглавляет Федеральную резервную систему, восхвалял Великую Умеренность в экономических проявлениях, которая стала результатом улучшений в экономической политике.
А в прошлом году все рухнуло.
НАУКА БЕССИЛЬНА Лишь немногие экономисты видели приближение нынешнего кризиса, но неспособность предсказать его – наименьшая из проблем экономической науки. Куда важнее то, что вся отрасль оказалась не в состоянии увидеть саму возможность катастрофических отказов рыночной экономики. В золотые годы экономисты из финансового сектора уверовали, что рынки в основе своей принципиально стабильны, то есть акции и прочие активы всегда оцениваются совершенно верно.
В самых распространенных математических моделях, которыми пользовались для прогнозирования экономисты, ничто не предполагало саму возможность коллапса вроде того, что случился в минувшем году.
Макроэкономисты, конечно, расходились во взглядах. Но, в основном, спорили те, кто настаивал на том, что экономики со свободным рынком никогда не сбиваются с пути, и те, кто считал, что экономики вполне могут то тут, то там отбиться от общего стада, зато любые крупные отклонения от пути процветания могут быть (и будут) исправлены всемогущим государством.
Ни одна из сторон не была готова к тому, что придется иметь дело с экономикой, слетевшей с рельсов, несмотря на все усилия правительства.
В свете кризиса стало ясно, что дыры в экономической теории разверзлись шире некуда. Тот же Лукас заявил, что планы администрации Обамы относительно стимулирования, – это «халтурная экономика», а его чикагский коллега Джок Кокрейн – что планы эти опираются на «сказки с дурной репутацией».
В ответ Брэд Делонг из университета Калифорнии в Беркли написал об «интеллектуальном коллапсе» чикагской школы, а лично я говорил, что комментарии чикагских экономистов, – результат Смутного времени в макроэкономике, во время которого были утрачены тяжким трудом добытые знания.
Что случилось с экономической наукой? И куда она теперь отправится?
Как мне представляется, экономика сбилась с пути, потому что экономисты в массе своей ошибочно приняли за правду красоту, облицованную убедительно выглядящими математическими выкладками.
До Великой депрессии большинство экономистов сходились во взглядах на капитализм как на совершенную или наиболее близкую к совершенной систему. Этот образ не устоял перед массовой безработицей, но когда воспоминания о Депрессии поблекли, наука экономика снова закрутила роман со старым, идеализированным взглядом: мыслящие индивидуумы взаимодействуют на совершенных рынках. На этот раз все это подкреплялось навороченными красивыми уравнениями.
Безусловно, обновленный роман с идеализированным рынком был частично реакцией на меняющиеся политические веяния, частично – желанием приобщиться к материальным благам. Творческий отпуск в Институте Гувера и предложение о работе на Уолл-Стрит на дороге не валяются.
Но все же главной причиной провала было желание найти всеобъемлющий и элегантный подход, который заодно давал бы экономике шанс блеснуть математическим мастерством. К несчастью, это романтизированное и облагороженное видение экономики привело большинство экономистов к игнорированию всего, что, в принципе, могло пойти не так.
Они демонстративно не замечали пределов человеческой рациональности (которая часто приводит к пузырям и банкротствам); проблем организаций, которые становились неуправляемыми; несовершенства рынков – особенно финансовых, – которые могут заставить экономическую операционную систему претерпевать внезапные, непредсказуемые обвалы; опасностей, которые возникают, когда те, кому следует регулировать ситуацию, не верят в саму возможность регулирования.
Гораздо сложнее предсказать, куда наука экономика двинется теперь.
Почти наверняка экономистам придется научиться жить с беспорядком. То есть, им придётся принять значимость нерационального и часто непредсказуемого поведения, быть готовыми к разного рода несовершенствам рынков. И признать, что до элегантной экономической «теории всего» пока далеко.
На практике это превращается в рекомендации вести более осторожную политику – и не отключать экономические противовесы и системы безопасности, полагаясь на то, что рынок решит все проблемы.
ОТ СМИТА ДО КЕЙНСА И ОБРАТНО
Создание экономики как науки обычно приписывается Адаму Смиту, который опубликовал в 1776 году книгу «Богатство народов». За последующие 160 лет был разработан обширный корпус экономической теории, в основе которой лежала вера в рынок.
Да, экономисты признавали, что могут быть случаи, в которых рынок рухнет, самый значимый из которых – «влияние внешних факторов», когда люди перекладывают на других некие затраты, сами при этом ничего не платя. Пример: автомобильные пробки и загрязнение окружающей среды.
Но базовое допущение «неоклассической» экономики (названной в честь теоретиков конца XIX века, которые продолжали в подробностях разрабатывать концепции своих «классических» учителей) заключалось в том, что мы должны верить в рыночную систему.
Эта вера была, впрочем, расшатана Великой депрессией. На самом деле, даже во время полного коллапса кое-какие экономисты настаивали: все, что случается в рыночной экономике, – верно. «Депрессии – вовсе не зло», – заявлял Джозеф Шумпетер в 1934 году. В 1934-м! «Они просто нечто, что должно случаться», – добавлял он.
Но многие экономисты, – а в конце концов, и большинство экономистов – обратились к догадкам Джона Мейнарда Кейнса, чтобы попробовать объяснить случившееся и найти лекарство от будущих депрессий.
Кейнс, несмотря на все, что вы могли о нем слышать, не хотел, чтобы правительство управляло экономикой.
Он сам считал свой анализ, изложенный в шедевральном труде 1936 года «Общая теория занятости, процента и денег», «умеренно консервативным в выводах». Он хотел починить капитализм, а вовсе не заменить его на что-то другое. Но он оспаривал соображение, будто экономики со свободным рынком могут функционировать без няньки, и особенно презирал финансовые рынки, которые, по его мнению, были заняты краткосрочными спекуляциями и не обращали внимания на базовые показатели экономики.
И он призывал правительство к активному вмешательству: печатать больше денег и, если нужно, много тратить на общественные работы, – чтобы бороться с безработицей во время экономических спадов.
Важно понимать, что Кейнс не ограничился самоуверенными заявлениями. Он сделал много больше: «Общая теория» – это сильный, глубокий анализ, который убедил лучших молодых экономистов того времени.
Однако история экономики за последние полвека – это, по большому счёту, история ухода от кейнсианства и возвращения к неоклассицизму. Неоклассическое возрождение возглавил Милтон Фридман из Чикагского университета, который еще в 1953-м заявил, что неоклассическая экономика вполне годится для того, чтобы описывать реальные экономические процессы, и что она «невероятно плодотворна и достойна полного доверия».
А что же тогда с депрессиями?
Контратака Фридмана на Кейнса началась с доктрины, известной как монетаризм. Монетаристы, в принципе, были согласны с идеей, что рыночной экономике необходима тщательно спланированная стабилизация. «Мы все сейчас кейнсианцы», – сказал однажды Фридман. Правда, потом он настаивал, что цитату вырвали из контекста.
Как бы то ни было, монетаристы утверждали, что ограниченная, ясно очерченная форма государственного вмешательства, – а именно, указания центральным банкам относительно денежного предложения, суммы наличных в обороте и контроль над темпом роста банковских депозитов – это все, что нужно, чтобы предотвращать депрессии. Стоит отметить, что Фридман и его коллега Анна Шварц доказывали: если бы Федеральный резерв хорошо делал своё дело, Великой депрессии не было бы.
Позже Фридман привёл убедительные доводы против сознательных попыток правительства опустить безработицу ниже её «естественного» уровня (сейчас считается, что для Штатов это 4,8%): он предсказывал, что чрезмерно экспансивная политика приведет к комбинации инфляции и высокой безработицы, – предсказание, которое подтвердилось стагфляцией 1970-х, что сильно повысило доверие к антикейнсианскому движению.
Однако антикейнсианская революция зашла намного дальше позиции Фридмана, которая смотрится относительно умеренной по сравнению с тем, что говорили его последователи. Среди финансовых экономистов пренебрежительный взгляд Кейнса на финансовые рынки, как на «казино», заменила теория «эффективного рынка», которая утверждала, что финансовый рынок всегда устанавливает верные цены на активы, исходя из доступной информации.
Тем временем многие макроэкономисты полностью отвергли схему, разработанную Кейнсом для описания экономических спадов. Некоторые вернулись к взглядам Шумпетера, рассматривая рецессии как нечто хорошее, часть процесса приспосабливания экономики к изменениям.
И даже те, кто не хотел делать столь сильных утверждений, соглашались, что любая попытка противиться спаду принесет больше вреда, чем пользы.
Не все макроэкономисты хотели идти по этой дорожке: многие стали называть себя «новыми кейнсианцами» и продолжали верить в активную роль правительства, но даже они в большинстве своем допускали, что инвесторы и покупатели действуют рационально и что рынки в целом делают все правильно.
Конечно, были и исключения: некоторые экономисты спорили с предположением о рациональном поведении, сомневались, что финансовым рынкам можно доверять, и указывали на длинную историю финансовых потрясений, у которых были разрушительные для экономики последствия.
Но они плыли против течения и не могли получить признания – им мешало всепроникающее и, как потом оказалось, глупое самодовольство.
ЛУЧШИЙ ИЗ МИРОВ
В 1930-х финансовые рынки по понятным причинам не особенно пользовались уважением. Кейнс сравнивал их с «этими газетными соревнованиями, где участники должны выбрать шесть самых красивых лиц из сотни фотографий, а приз доставался тому, чей выбор наиболее соответствовал средним предпочтениям участников в массе; то есть каждый должен был выбирать не те лица, которые ему самому кажутся привлекательными, а те, которые, по его мнению, с большей вероятностью привлекут внимание других участников».
Кейнс считал очень плохой идеей позволить этим рынкам, где спекулянты проводили время, гоняясь друг за другом, навязывать важные бизнес-решения: «Когда развитие инфраструктуры целой страны становится побочным продуктом жизнедеятельности казино, скорее всего, здесь что-то не так».
Примерно к 1970-м наука о финансовых рынках, кажется, была захвачена вольтеровским доктором Панглоссом, который настаивал на том, что мы живем в лучшем из миров, где все имеет причину и следствие. Разговоры об иррациональности инвесторов, о пузырях, о разрушительной спекуляции фактически испарились из академического дискурса.
Доминировала «гипотеза эффективного рынка», которую продвигал Юджин Фама из Чикагского университета. Она гласит, что финансовые рынки оценивают активы строго по их реальной стоимости, исходя из всей доступной информации. Например, цена акций компании всегда тщательно отражает ее ценность, исходя из имеющейся информации относительно доходов компании, ее деловых перспектив и так далее.
К восьмидесятым годам финансовые экономисты, особенно Майкл Дженсен из Гарвардской школы бизнеса, утверждали, что поскольку рынки всегда ставят верную цену, то лучшее, что могут сделать главы корпораций, – не для себя самих, а для экономики, – это повышать ценность своих акций. Другими словами, финансовые экономисты верили, что мы должны отдать развитие экономической структуры государства во власть того, что Кейнс называл «казино».
Сложно спорить с тем, что эта трансформация в науке была обусловлена внешними событиями. Действительно, воспоминания о 1929-м постепенно таяли, но рынки сначала играли на повышение, с множеством примеров неумеренных спекуляций, а потом они начинали играть на понижение.
В 1973 – 1974 гг., например, акции потеряли 48% своей стоимости. Да и обвал акций в 1987-м, когда индекс «Доу» упал примерно на 23% за один день по совершенно неясной причине, должен был вызвать хотя бы легкие сомнения в рациональности рынка.
Впрочем, эти события, которые Кейнс счел бы доказательством ненадежности рынков, не смогли справиться с красотой идеи.
Теоретическая модель, которую разработали финансисты, допустив, что всякий инвестор рационально выдерживает баланс «риск против прибыли» – так называемая модель оценки долгосрочных активов, или CAPM (Capital Asset Pricing Model), – поразительно стройна и, если вы примете ее допущения, еще и очень полезна.
Она не только подсказывает, как выбирать портфель, она подсказывает, как оценивать деривативы – сделки поверх сделок. Стройность и польза новой теории привели к серии Нобелевских премий ее создателям, а многие ее последователи получили награды на рынке. Вооруженные новыми моделями и внушительными математическими способностями (все больше тайн CAPM требовало вычислений, доступных разве что ученому-физику) средней руки профессора из бизнес-школ могли стать (и становились) большими учеными на Уолл-Стрит, получая соответствующие зарплаты.
Честно говоря, финансовые теоретики приняли гипотезу эффективного рынка не только потому, что она была элегантна, удобна и прибыльна. Они собрали довольно много статистических данных, которые сначала казались очень многообещающими. Но эти данные были странно однобоки. Финансовые экономисты редко задавались, казалось бы, очевидным вопросом (на который, впрочем, нелегко ответить): «имеют ли смысл такие цены на активы, если учитывать, например, такие основополагающие вещи из реального мира, как доходы?» Вместо этого они спрашивали только, имеют ли смысл цены на акции, учитывая другие цены на акции.
Ларри Саммерс, который сейчас занимает пост главного советника по экономике в администрации Обамы, однажды поддразнил профессоров-финансистов, придумав метафору о «кетчупных экономистах», которые «доказали, что бутылка кетчупа в 500 мл стоит в два раза дороже, чем бутылка кетчупа в 250 мл» и сделали из этого вывод, что рынок кетчупа работает совершенно эффективно.
Но ни эти насмешки, ни более вежливая критика от экономистов вроде Роберта Шиллера из Йельского университета, не возымели особого эффекта. Финансовые теоретики продолжали считать, что их модели в целом являются верными, и так же считали очень многие люди из тех, кто принимал важные решения во всем мире. Не последним из них был Алан Гринспен, тогда председатель Федеральной резервной системы и многолетний сторонник финансовой дерегуляции.
Причины его склонности закрывать глаза на предупреждающие сигналы об опасности низкокачественного кредитования или игнорировать все более угрожающий по размерам жилищный «пузырь» лежали, по большей части, в уверенности, что в современной финансовой экономике все под контролем.
В 2005 году произошел очень характерный случай на юбилейной конференции в честь пребывания Гринспена в должности: один смелый докладчик по имени Рагхурам Раджан (удивительно, но он был из Университета Чикаго) представил доклад, предупреждающий о том, что финансовая система берет на себя потенциально опасный уровень риска. Его доклад был жестоко обсмеян почти всеми присутствующими.
Включая, кстати, Ларри Саммерса, который назвал его предупреждения «ничем не подкрепленными».
Однако в октябре прошлого года Гринспен признал, что он «шокирован и не в силах поверить» в то, что «все здание его интеллектуальных воззрений рухнуло».
А так как падение здания интеллектуальных воззрений Гринспена одновременно оказалось и падением объективно существующих мировых рынков, результатом стала жестокая рецессия – худшая, по многим показателям, со времен Великой депрессии.
Что же должны сделать политики? К сожалению, макроэкономика, которая, по идее, должна была дать пример решения проблем хромающей экономики, сама была повреждена.
ПРОБЛЕМЫ С МАКРОЭКОНОМИКОЙ
«Мы навлекли на себя колоссальные неприятности, не справившись с управлением тонкой и сложной машиной, механизмы работы которой мы не до конца понимаем. Результат таков, что богатство и процветание могут стать недостижимыми на какое-то, может быть, довольно долгое время».
Так писал Джон Мейнард Кейнс в статье «Великое падение 1930-х», в которой он пытался объяснить причины случившейся катастрофы. Для всего мира богатство и процветание тогда в самом деле оказались на весьма долгое время недостижимым: понадобилась Вторая мировая война, чтобы Великая депрессия окончательно ушла в прошлое.
Почему диагноз Кейнса относительно Великой депрессии как «колоссальных неприятностей» был сначала таким убедительным, но позже, около 1975 года, экономисты разделились на два воюющих лагеря?
Я люблю объяснять суть кейнсианской экономики на примере реальной истории, которую можно воспринимать также и как притчу: расскажем игрушечную версию тех потрясений, которые могут произойти с целой экономикой. В качестве объекта возьмем «Капитолийский кооперативный детский сад».
Этот кооператив, история которого изложена в статье 1977 года, опубликованной в The Journal of Money, Credit and Banking, объединил примерно 150 молодых семей, которые согласились по очереди сидеть с детьми других семей, когда кто-то из родителей хотел провести свободный вечер. Чтобы гарантировать, что каждая из пар выполнит равную долю своих обязанностей по сидению с детьми, кооператив выпустил специальные купоны. Они были напечатаны на плотном картоне, и каждый из них давал владельцу право на получение получаса услуги по присмотру за их ребенком. При вступлении члены ассоциации получали по 20 купонов и должны были вернуть такое же количество купонов, если хотели выйти из ассоциации.
К сожалению, выяснилось, что многие члены ассоциации хотели обладать запасом более чем в 20 купонов, – на случай, если им понадобится освободить для себя несколько вечеров подряд. В результате мало кто хотел использовать свои купоны, и много кто хотел сидеть с детьми, так чтобы запас купонов пополнялся. Но так как возможность посидеть с детьми возникала только тогда, когда кто-то хотел уйти на вечер, то получалось так, что найти работу сиделки было крайне сложно. Это, в свою очередь, привело к тому, что члены объединения имели еще меньше возможности выбраться на вечер, что делало возможность заработать купоны еще более редкой…
Короче говоря, в кооперации наступила рецессия.
Что скажете об этой истории? Не надо говорить, что она глупая и банальная, – экономисты часто используют примеры малого масштаба для иллюстрации глобальных проблем, и они правы: еще Адам Смит заметил корни экономического прогресса в работе фабрики по производству булавок.
Вопрос в том, является ли вышеизложенная история, в которой рецессия возникает из-за недостатка спроса (не хватает спроса на услугу по сидению с детьми, чтобы обеспечить «работу» всем, кто хочет ее получить), метафорой сущности реальной рецессии?
Сорок лет назад большинство экономистов согласились бы с этой интерпретацией. Но с тех пор макроэкономика разделилась на две большие фракции: экономисты «морской воды» (в основном, из университетов Америки на побережьях), которые более или менее солидарны с Кейнсом во взглядах на причины рецессии, и «пресноводные» экономисты (в основном, из университетов внутренней части страны), которые считают взгляды Кейнса чепухой.
«Пресноводные», в сущности, являются неоклассическими пуристами. Они верят в то, что настоящий экономический анализ начинается с предпосылки, что люди рациональны и рынки работают. По их мнению, глобальный недостаток спроса невозможен, поскольку цены всегда самопроизвольно урегулируются, и предложение совпадет со спросом.
Если люди хотят больше купонов на сидение с детьми, то ценность этих купонов будет расти: скажем, с 30 до 40 минут сидения с детьми за купон; то есть стоимость часа сидения с детьми упадет с двух купонов до 1,5. И это и будет решением проблемы: покупательная способность купонов в обороте поднимется, люди не будут чувствовать потребности больше запасать, и рецессии не возникнет.
Но разве рецессии не выглядят как периоды времени, когда на всех, кто желает работать, просто не находится достаточно рабочих мест? Первый взгляд может обмануть, отвечают «пресноводные» экономисты. Стабильная экономика в их трактовке устроена так, что полный крах спроса невозможен и, значит, его и не происходит.
«История подтвердила, что кейнсианство ложно», – подвел итог спору экономист Кокрейн из Университета Чикаго.
ТУПОКОНЕЧНИКИ И ОСТРОКОНЕЧНИКИ Однако рецессии все же происходят. Почему же? В 1970-х годах ведущий на тот момент «пресноводный» экономист, Нобелевский лауреат Роберт Лукас, утверждал, что причинами рецессий становилась временная путаница: рабочие и компании не могли сразу осознать глобальные изменения в уровне цен в их конкретном бизнес-контексте из-за инфляции или дефляции. И Лукас предупреждал о том, что любая попытка борьбы с деловым циклом будет контрпродуктивной: политика активизации экономики только приведет к большему хаосу.
При этом в 1980-х годах даже очень ограниченное согласие с идеей, что рецессии – это плохо, было отвергнуто большинством «пресноводных» экономистов. Вместо этого новые лидеры движения, особенно Эдвард Прескотт, тогда работавший в университете Миннесоты (на территории этого штата более 10 000 пресных озер), говорил, что колебания цен и уровня спроса на самом деле никак не были связаны с деловым циклом. Более того, деловой цикл отражает колебания в уровне технологического прогресса, которые усилены рациональной реакцией работающих, так как они склонны работать больше, когда условия работы благоприятны, и меньше – когда они неблагоприятны.
Безработица, в рамках этой концепции, – добровольное решение рабочих сделать перерыв. В таких терминах вся идея кажется идиотской – получается, что Великая депрессия на самом деле была Великим отгулом?
По правде говоря, мне кажется, что идея действительно глупая. Но основная предпосылка «реального делового цикла» Прескотта была обоснована сложными математическими моделями, наложенными на реальные данные с помощью сложных техник из арсенала статистики, поэтому теория стала самой влиятельной в преподавании экономики во многих университетах страны. В 2004 году вследствие популярности теории Прескотт получил свою Нобелевскую премию вместе с Финном Кидландом из Университета Карнеги-Меллона.
Когда «пресноводные» экономисты были пуристами, «приморские» склонялись к прагматике. Такие экономисты, как Грегори Мэнкью из Гарварда, Оливье Бланшар из MIT и Дэвид Ромер из Университета Калифорнии в Беркли признавали, что сложно примирить с неоклассической теорией кейнсианский подход к рецессиям. Им слишком сложно было отвергнуть доводы в пользу того, что рецессии на самом деле являются следствием изменения спроса.
Поэтому они были готовы отказаться от гипотезы о совершенных рынках или о совершенной рациональности, или от обеих гипотез. И добавить достаточно несовершенства, чтобы получить более или менее кейнсианский взгляд на рецессии. С точки зрения «приморских» экономистов, активный подход к борьбе с рецессиями был желателен.
Но все же те, кто называли себя неокейнсианцами, подверглись обаянию теории про рациональных индивидов и совершенные рынки. Они старались сделать так, чтобы их отклонения от ортодоксальной неоклассической теории были минимальны. Это означало, что в лидирующих моделях экономики не было места для таких понятий, как «пузыри» и «крах банковской системы».
Тот факт, что подобные вещи в реальном мире все же происходят (к примеру, в большей части Азии в 1997 – 1998 гг. был ужасный финансовый и макроэкономический кризис, и в Аргентине в 2002 году был экономический спад масштаба депрессии), никак не отражался в мэйнстриме неокейнсианской экономической мысли.
Можно подумать, что из-за различий в воззрениях между «пресноводными» и «приморскими» экономистами, они должны были бы постоянно «бодаться» друг с другом относительно экономической политики. Однако, удивительно, но в период между 1985 и 2007 годами споры между ними, в основном, были теоретическими и никак не отражались на принятии решений.
Причина, как мне кажется, была в том, что неокейнсианцы, в отличие от реальных кейнсианцев, не считали, что фискальная политика – изменения в государственных расходах или налогах – может применяться для борьбы с рецессиями. Они считали, что монетарная политика, управляемая технократами из Федерального резерва, может обеспечить здоровье экономики.
На праздновании 90-летнего юбилея Милтона Фридмана Бен Бернанке, который ранее был профессором в Принстоне (и в целом неокейнсианцем по взглядам), а к тому времени ставший членом правления Федеральной резервной системы, заявил о Великой депрессии следующее: «Вы правы. Это мы ее допустили. Мы очень виноваты. Но, благодаря вам, ничего подобного никогда не повторится». С его точки зрения, все, что нужно, чтобы избежать депрессий, – мудрый Федеральный резерв.
И до тех пор, пока руль макроэкономики был в руках маэстро Гринспена – без кейнсианских программ стимулирования – «пресноводным» экономистам не на что было жаловаться. (Они не верили, что монетарная политика приносит какую-то пользу, но и не считали, что от нее может быть серьезный вред.)
Понадобилось случиться кризису, чтобы вскрылось, как мало общего во взглядах обеих школ.
НЕ ЖДАЛИ
В экономических дискуссиях последнего времени, полных раскаяния, постоянно повторяется одна и та же фраза: «никто не предполагал… ». Это фраза, которую обычно произносят о катастрофах, которые можно и нужно было бы предсказать. Вообще-то, эта катастрофа и была предсказана горсткой экономистов, которых дружно осмеяли за их взгляды.
Взять, к примеру, резкий взлет и падение цен на недвижимость. Некоторые экономисты, особенно Роберт Шиллер, выявили этот пузырь и предупреждали об опасных последствиях его возможного схлопывания. Однако руководящие круги не смогли разглядеть очевидной опасности. В 2004 году Алан Гринспен отказался обсуждать пузырь на рынке недвижимости. «Общенациональное сильное искажение цен очень маловероятно», – сказал он. «Рост цен на недвижимость, – заявлял Бен Бернанке в 2005 году, – в целом отражает динамику главных экономических показателей».
Как они могли пропустить пузырь? Справедливости ради надо сказать, что процентные ставки были необычно низкими, и это частично объясняет рост цен. Возможно, Гринспен и Бернанке также хотели подчеркнуть успех Федерального резерва в деле вывода экономики из рецессии 2001 года. Предположение, что большая часть этого успеха основывалась на создании монструозного пузыря, испортило бы всем праздник.
Помимо прочего, существовало еще и общее убеждение в том, что пузырей просто вообще не бывает.
Поразительно, но если перечитать сейчас тексты речей и статей Гринспена, то его заверения не были основаны на фактах, – только на априорном допущении, что в сфере недвижимости просто не может возникнуть пузыря.
И теоретики финансов были еще тверже убеждены в этом. В 2007 году Юджин Фама, основоположник гипотезы «эффективного рынка», сказал в интервью: «Слово «пузырь» просто бесит меня». И начал объяснять, почему следует доверять рынку недвижимости: «Рынки недвижимости не очень ликвидны, однако, люди крайне осторожны, когда речь идет о покупке домов. Обычно это самая большая инвестиция в их жизни, поэтому они внимательно оценивают обстановку и сравнивают цены. Да и сам процесс заключения сделки проходит долго и обстоятельно».
Действительно, обычно люди, желающие купить дом, внимательно изучают цены, то есть они сравнивают цену на возможную покупку с ценами на другие дома. Но это ничего не говорит о том, действительно ли цены на недвижимость вообще как-то обоснованы. Бутылка кетчупа в 500 мл стоит в два раза дороже, чем бутылка кетчупа в 250 мл, и поэтому экономисты утверждают, что цены на кетчуп правильные.
Короче говоря, вера в эффективные финансовые рынки привела к тому, что многие, если не большинство экономистов, не разглядели возможности появления самого большого финансового пузыря в истории. Теория эффективного рынка также сыграла важную роль в изначальном раздувании этого пузыря.
После того как невыявленный вовремя пузырь лопнул, вскрылась реальная степень риска активов, ранее считавшихся абсолютно надежными, и финансовая система продемонстрировала свою хрупкость.
Собственность домашних хозяйств США стоимостью $13 млрд просто испарилась, будто ее и не было. Исчезло более шести миллионов рабочих мест, и уровень безработицы достиг высочайшей отметки с 1940 года.
Так какие меры по выводу из кризиса может нам предложить современная экономическая теория? И можно ли ей вообще доверять?
ФРС БЕЗ ПАТРОНОВ
В период между 1985 и 2007 гг. в макроэкономике воцарилось мнимое перемирие. То время стало временем Великой Умеренности – длительного периода, когда инфляция была низкой, и рецессии протекали довольно мягко. «Приморские» экономисты считали, что у Федерального резерва все под контролем. «Пресноводные» экономисты не думали, что действия Федерального резерва вообще могут привести к чему-то хорошему, но не слишком противились имеющемуся порядку.
Кризис положил конец этому подобию мира. Внезапно оказалось, что узкой, технократической политики, которая устраивала обе стороны, недостаточно. Нужда в более широком регулировании привела к тому, что старый конфликт ожил с невиданной прежде остротой.
Почему же этой узкой, технократической политики управления было недостаточно? Если одним словом, то ответ – «ноль».
В период обычной рецессии Федеральный резерв регулирует ее, скупая у банков векселя казначейства – краткосрочные государственные долговые бумаги. Это приводит к тому, что процентные ставки по государственным долговым бумагам падают, инвесторы, желающие получать более высокие процентные ставки, ищут другие возможности, другие активы, поэтому процентные ставки по другим видам активов также падают. В результате эти более низкие ставки – в обычном случае – возвращают экономику на прежние позиции.
Именно так Федеральный резерв справлялся с рецессией, начавшейся в 1990 году, снизив краткосрочные процентные ставки с 9% до 3%. Во время рецессии 2001 года ставки упали с 6,5% до 1%. И с текущей рецессией они попытались поступить аналогично – снизив ставки с 5,25% до нуля.
Но тут выяснилось, что нулевая процентная ставка недостаточно низка, чтобы справиться с рецессией. А Федеральный резерв не может опустить ее ниже нуля, так как уже при ставке около нуля инвесторы начинают запасать денежные средства и перестают выдавать их в кредит. Поэтому к концу 2008 года, со ставкой в районе «нуля как нижней границы» (как говорят макроэкономисты) и при все более углубляющейся рецессии стандартные средства монетарной политики утратили силу и смысл.
И что теперь? Это – второй раз, когда Америка оказалась со ставкой на уровне «ноль как нижняя граница», и первый раз был во время Великой депрессии. А ведь именно наблюдение, что у процентных ставок есть нижняя граница, привело Кейнса к отстаиванию идеи об увеличении правительственных расходов: когда монетарная политика неэффективна и невозможно убедить частный сектор увеличить расходы, то свою роль в поддержке экономики должен сыграть государственный сектор. Фискальное стимулирование – это кейнсианский ответ на депрессивную ситуацию в экономике, подобную той, в которой мы сейчас.
Именно такой кейнсианский способ мышления лежит в основе экономической политики администрации Обамы, и потому «пресноводные» экономисты в ярости. Двадцать пять лет они терпели попытки Федерального резерва управлять экономикой, но полноценный кейнсианский пакет мер – это принципиально другое дело.
Ранее, в 1980 году, Лукас из университета Чикаго написал, что кейнсианская экономическая теория была такой смехотворной, что «на исследовательских семинарах больше никто не принимает кейнсианские теории всерьез, слушатели сразу начинают перешептываться и хихикать». Теперь признать, что, по большому счету, Кейнс оказался прав, будет слишком большим унижением.
Поэтому Кокрейн из Университета Чикаго был в бешенстве от идеи, что правительственные расходы могут смягчить течение нынешней рецессии. Он заявил: «Это противоречит всему, чему учат студентов экономики в университетах, начиная с 1960-х годов. [Кейнсианские идеи] – это сказки, которые доказанным образом не имеют под собой оснований. Очень успокаивает в минуту стресса вспомнить сказки, которые нам читали в детстве, но это не делает их более правдивыми».
(Можно заметить, насколько велик разрыв между «приморскими» и «пресноводными» экономистами: Кокрейн даже не верит, что кто-либо может учить студентов идеям, которые, вообще-то, преподаются в университетах вроде Принстона, MIT и Гарварда.)
ЭКОНОМИСТЫ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ В то же время, «приморские» экономисты, все это время успокаивавшие себя тем, что великий раскол в экономике сократился, были шокированы осознанием того, что «пресноводные» экономисты, оказалось, вообще их не слушали. «Пресноводные», яростно ругающие идею стимулирования, не были похожи на ученых, которые внимательно взвесили аргументы Кейнса и нашли их недостаточными. Скорее, они были похожи на людей, которые вообще не понимали Кейнса, а просто воскрешали ошибочные идеи начала 1920-х годов и воображали, что говорят что-то революционное и глубокомысленное.
И забытыми оказались не только идеи Кейнса. Брэд Делонг из университета Калифорния, Беркли, указал в своей горестной статье об «интеллектуальном крахе» Чикагской школы, что текущее состояние этой школы связано с полнейшим отрицанием идей Милтона Фридмана.
Фридман считал, что для стабилизации экономики нужно использовать политику Федерального резерва, а не правительственные расходы, но он никогда не утверждал, что увеличение правительственных расходов не может положительно влиять на уровень занятости. На самом деле, если перечитать работу Фридмана 1970 года, суммирующую его идеи, – «Теоретические основы монетарного анализа» – поражаешься тому, насколько «кейнсианской» она кажется.
Безусловно, Фридман никогда не соглашался с идеей, что массовая безработица отражает добровольный отказ от работы, или что рецессии, на самом деле, благоприятны для экономики. А именно это заявляет текущее поколение «пресноводных» экономистов.
К примеру, Кейси Маллиган из университета Чикаго предполагает, что уровень безработицы так велик, потому что многие просто выбирают не работать: «Сотрудники получают денежные вознаграждения, которые провоцируют их не работать… растущая безработица объясняется в большей степени сокращением предложения труда (то есть, желанием людей иметь работу), и в меньшей степени спросом на труд (то есть, количеством рабочих мест)».
Маллиган предположил, что люди выбирают остаться безработными, потому что это увеличивает их шансы получения государственной помощи по ипотеке. И Кокрейн также заявляет, что высокая безработица – это хорошо: «Рецессия очень полезна. Пусть те люди, которые всю жизнь заколачивали гвозди в Неваде, займутся чем-нибудь другим».
Лично я считаю, что это – какой-то бред. Зачем нужно устраивать массовую безработицу в целой стране, если вы хотите, чтобы плотники из Невады куда-нибудь переехали? Как можно всерьез заявлять, что 6,7 миллионов рабочих мест пропали, потому что всё меньше американцев хотят работать?
То, что «пресноводные» экономисты загонят себя в этот тупик, неизбежно: если начинать с предположения, что люди совершенно рациональны, а рынки совершенно эффективны, то в итоге вы неизбежно придете к выводу, что безработица добровольна, а рецессии желательны.
Кризис заставил «пресноводных» экономистов мыслить абсурдно, но и «приморских» экономистов он поверг в переоценку ценностей. Их теоретическая основа, в отличие от Чикагской школы, допускает как вынужденную безработицу, так и считает ее нежелательной. Но и неокейнсианские модели, которые лидировали в преподавании и исследовательских подходах, допускали, что люди совершенно рациональны, а рынки совершенно эффективны.
Чтобы уместить масштаб наблюдаемого спада в свои модели, неокейнсианцам необходимо ввести какую-то поправку, которая по неустановленным причинам временно уменьшает расходы частного сектора (я в некоторых моих работах сделал ровно то же самое). И если анализ текущей ситуации опирается на эту странную поправку, то насколько мы можем доверять предсказаниям имеющихся моделей о том, что нас ожидает?
В общем, макроэкономика находится не в лучшем состоянии. Можем ли мы выяснить что-то кроме этого, обратившись к нашей экономической науке?
ПОВЕДЕНЧЕСКАЯ ЭКОНОМИКА
Как у научной дисциплины, у экономики большие проблемы, потому что экономисты вообразили идеальную, гладкую рыночную систему. Если мы хотим вернуть былую репутацию, то экономике придется переориентироваться на куда менее заманчивый образ. Образ рыночной экономики, у которой есть ряд преимуществ, но которой приходится прорываться сквозь ряд проблем и шероховатостей.
Хорошая новость: нам не придется начинать с нуля. Даже в лучшие времена экономики «идеального рынка» было проделано очень много исследований о том, как именно реальная экономика отличается от теоретического идеала. Вероятно, сейчас должно произойти (и уже происходит) перемещение экономики «проблем и шероховатостей» с периферии экономической науки в ее центр.
Одна из хорошо развитых школ, вполне отражающая тот образ мысли, о котором я говорю, – поведенческая теория финансов.
Практики этого подхода делают акцент на двух вещах. Во-первых, многие реальные инвесторы не слишком похожи на бездушные ЭВМ теории эффективных рынков: они подвержены стадному поведению, припадкам иррационального расточительства и неоправданной паники.
Во-вторых, даже те из них, которые пытаются основывать свои решения на холодном расчете, зачастую обнаруживают, что у них это не получается: проблемы доверия и нехватки возможностей, чтобы предоставить залог, заставляют их двигаться вместе с «толпой».
По первому пункту: даже в лучшие времена гипотезы эффективного рынка было очевидно, что многие живые инвесторы совсем не действуют так рационально, как это предполагают теоретические модели.
Ларри Саммерс однажды начал статью по финансам с фразы: «ИДИОТЫ ЕСТЬ. Посмотрите вокруг».
Но о каких именно идиотах мы сейчас говорим? (Впрочем, в академической литературе предпочитают термин «noise traders», то есть игроки, не смотрящие на фундаментальные факторы, а руководствующиеся только стадным чувством и теханализом).
Поведенческая теория финансов, основанная на более широкой теории поведенческой экономики, пытается ответить на этот вопрос, сопоставляя очевидную иррациональность поведения инвесторов и хорошо известные погрешности работы человеческого сознания.
К таковым относится, например, тенденция больше обращать внимание на небольшие убытки, чем на небольшие прибыли, или же готовность экстраполировать локальное явление на общую картину (к примеру, из того факта, что цены на недвижимость в последние несколько лет росли, делать вывод, что они продолжат расти и дальше).
До кризиса защитники теории «эффективного рынка», такие, как Юджин Фама, отвергали доводы поведенческой теории как набор «забавных фактов», не имеющих прикладного значения. Этого подхода все труднее придерживаться теперь, когда лопнул – и взрыв этот сотряс всю мировую экономику – огромный пузырь, который экономисты поведенческой школы своевременно выявили.
К примеру, Роберт Шиллер из Йельского университета ставил его в ряд имевших и ранее место явлений «иррационального расточительства».
Давайте предположим, что идиоты, и правда, существуют. Насколько значимо для экономики их наличие? Милтон Фридман в очень известной работе 1953 года заявлял, что не слишком: умные инвесторы зарабатывают деньги, покупая, когда идиоты продают, и продавая, когда идиоты покупают. Таким образом рынки стабилизируются.
Но поведенческая теория финансов утверждает, что Фридман ошибался, что финансовые рынки зачастую оказываются глубоко нестабильными, и прямо сейчас этот взгляд довольно сложно опровергнуть.
Может быть, самой важной работой по этому поводу была статья Андрея Шлейфера из Гарварда и Роберта Вишни из Чикаго, напечатанная в 1997 году, которая пыталась формализовать старый афоризм «рынок может остаться иррациональным дольше, чем вы сможете оставаться платежеспособным».
Как они указали, арбитражерам – людям, которые должны покупать дешево и продавать дорого, – нужен для этого капитал. А сильное падение цен на активы, которое, возможно, никак не скажется на глобальных показателях, может просто разорить их. Как результат, «умные инвесторы» вытеснены с рынка, и цены уходят в штопор.
Нынешний финансовой кризис кажется лучшим наглядным пособием по опасностям финансовой нестабильности. И ключевые идеи, лежащие в основе моделей по финансовой нестабильности, доказали свою актуальность для экономической политики. Концентрация на остаточном капитале финансовых учреждений помогла принять меры после краха Lehman. И есть ощущение (скрестите пальцы!), что эти действия успешно предотвратили новый, еще более страшный финансовый кризис.
Тем временем посмотрим, что же у нас с макроэкономикой? Недавние события достаточно однозначно опровергли идею, что рецессии – оптимальный ответ на колебания темпа технического прогресса. Даже стандартные неокейнсианские модели не предполагают возможности кризиса, похожего на текущий, потому что все эти модели в большей или меньшей степени основывались на предпосылке «эффективного рынка» при суждении о финансовом секторе.
Хотя были и исключения.
Одна линия экономической теории, которую основал не кто иной, как Бен Бернанке, работая совместно с Марком Гертлером из Нью-Йоркского университета, делала упор на то, что отсутствие достаточного обеспечения может негативно влиять на способность компаний мобилизовать средства и находить инвестиции.
Связанное с этим направление теории, над которой, в основном, работает мой коллега из Принстонского университета Нобухиро Киётаки, а также Джон Мур из Лондонской школы экономики, утверждает, что цены на такие активы, как недвижимость, могут испытывать самоподдерживающиеся спады, которые, в свою очередь, подставляют под удар всю экономику в целом. Но до сих пор влияние неправильно функционирующей финансовой системы не было в центре внимания даже кейнсианской экономической теории. Очевидно, теперь все изменится.
В любом случае, похоже, кейнсианские воззрения остались единственными достойными внимания.
ЗАНОВО ОТКРЫВАЯ КЕЙНСА
Вот что, я думаю, нужно делать экономистам. Во-первых, им следует признать тот неприятный факт, что финансовые рынки очень далеки от совершенства, что они подвержены исключительного масштаба заблуждениям и безумству толпы.
Во-вторых, им требуется признать – и это будет очень сложно тем, кто хихикал над теориями Кейнса, – что кейнсианство остаётся лучшей из имеющихся теорий о природе рецессий и депрессий.
В-третьих, им придется приложить все возможные усилия, чтобы включить финансовый сектор в макроэкономическую картину.
Многим экономистам эти изменения покажутся очень неприятными. Пройдет много времени, пока новые, более реалистичные подходы к финансам и макроэкономике смогут предложить ту ясность, полноту понимания и интеллектуальную красоту, которой отличается неоклассическая теория. Некоторым экономистам будет сложно отвергнуть неоклассицизм, несмотря на его полный провал в объяснении крупнейшего экономического кризиса за три четверти века.
Нынешний период заставляет вспомнить высказывание Генри Л. Менкена: «Для любой человеческой проблемы всегда можно найти легкое решение – изящное, правдоподобное и ошибочное».
Если говорить о «слишком человеческой» проблеме рецессий и депрессий, экономистам придется проститься с изящным, но ошибочным ее решением, предполагающим, что люди всегда рациональны, и рынки работают идеально.
Взгляд на проблему, который сейчас рождается, по мере того, как наша наука переосмысливает свои основы, может быть, не слишком сфокусирован; картина точно будет не слишком изящной; но нам остается надежда, что, может быть, в этот раз оно будет хотя бы немножечко верным.
Ответ Полу Кругману, переставшему быть экономистом, со стороны Джона Кокрейна, профессора Чикагского университета, вице-президента Американской ассоциации финансов
Многие друзья и коллеги спрашивали меня, что я думаю по поводу статьи Пола Кругмана в New York Times.
Прежде всего, я думаю, что это очень печально. Представьте себе на минуту, что речь не об экономике. Представьте, что авторитетный ученый решил побыть популярным писателем и заявляет, в общем и целом, что все, сделанное в его области с середины 1960-х годов, – это не стоящая внимания ерунда. Все, что составляет содержание академических журналов, все, чему учат вплоть до докторской степени, что обсуждают на научных конференциях, что изложено в университетских учебниках, и вознаграждено почестями, которые может принести профессия, включая Нобелевские премии, является полной ерундой.
Вместо этого этот ученый призывает вернуться к нестареющей истине довольно запутанной книги, написанной в тридцатых годах, по которой ему преподавали введение в экономику на первом курсе.
ПЕЧАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ Если бы он был ученым-естественником, он мог бы быть скептиком по отношению к глобальному потеплению, или не верить в ВИЧ/СПИД, считать, что на самом деле континенты Земли совершенно неподвижны, или что от курения, в сущности, нет никакого вреда.
Дальше – хуже. Кругман намекает на темные заговоры, восклицая: «Инакомыслящих записывают в маргиналы!» Большая часть статьи – это клеветнические личные выпады в сторону все возрастающего списка недругов, в которых в этот раз записали и «неокейнсианцев», таких, как Оливер Бланшар и Грег Мэнкью.
Вместо того чтобы брать за основу для обсуждения цитаты из профессиональных работ, он играет в кошки-мышки с вырванными из контекста перевранными цитатами из газетных интервью. Он просто придумывает, прямо вкладывает людям в уста слова, которые противоречат их собственным, широко известным, взглядам.
И даже это еще не все. Он добавляет карикатурности, чтобы заставить своих «врагов» выглядеть глупо, и помещает их в ложные и постыдные ситуации. Он обвиняет нас (дословно) в принятии идей за деньги, в том, что мы продались за «творческий отпуск в институте Гувера» и высокие гонорары с Уолл-стрит. Звучит немного параноидально.
Ладно бы, что это неприятно жертвам его статьи, – мы все тут взрослые люди. Но читатели New York Times ждут не этого. Они надеются, что Кругман читает серьезную академическую литературу, и кратко и доступно может ее пересказать, и вместо этого получают эту халтуру, причем даже неэффективную в достижении собственных целей.
Любой достаточно проницательный читатель понимает, что личные выпады и порочащие намеки означают, что реальные идеи у автора кончились.
В этом и состоит самая главная и самая печальная новость про эту статью: у Пола Кругмана нет никаких собственных интересных идей и концепций о причинах наших текущих экономических и финансовых проблем, о том, какая политика властей могла бы помочь их избежать, или о том, какие меры могут помочь нам в будущем. И он не общается с теми, у кого такие идеи есть. «Иррациональность», «тратить деньги, как безумные» – слишком поверхностное обобщение, которое не сравнится с потрясающе интересными вещами, которые экономисты пишут в настоящее время.
Итак, все это очень печально.
Это мое мнение, но я не жду, чтобы уважаемые читатели были убеждены моим мнением или отсылкой к другому экспертному мнению. Может быть, Кругман прав. Время от времени науки, особенно социальные науки, имеют свойство уходить «не в ту степь».
Но мне кажется, что кейнсианский подход к экономике, [за который радеет Кругман] как раз ушел «не в ту степь». Давайте кратко взглянем на основные идеи.
Кругман в своей атаке преследует двойную цель. Во-первых, он считает, что финансовые рынки «неэффективны», в основном, из-за «иррациональных» инвесторов и поэтому подвержены резким колебаниям и нуждаются в контроле со стороны государства.
Во-вторых, ему нравится идея огромного «фискального стимула», осуществляемого за счет долларового дефицита размером в несколько триллионов.
ЭФФЕКТИВНОСТЬ РЫНКОВ
Это очень весело, конечно, – заявлять, что мы не предусмотрели кризиса. Однако главный эмпирический прогноз теории эффективных рынков состоит ровно в том, что никто не знает, куда может пойти развитие рынка, – ни благонамеренные государственные чиновники, ни опытные менеджеры хедж-фондов, ни академические ученые в башне из слоновой кости.
Это, вероятно, самая проверенная и достоверная предпосылка во всем объеме социальных наук. Кругману это известно, поэтому все, что он может, это бушевать на тему своей неприязни к теории, главная предпосылка которой в том, что никто не может знать будущее наверняка.
Кругман как будто считает, что сама нестабильность цен на акции является опровержением эффективности работы рынков, и сторонники теории эффективного рынка просто много лет игнорируют этот факт. Это ложь, и Пол не может этого не понимать, неважно, насколько это удобно для «красного словца». Я могу посмотреть сквозь пальцы на то, что он смешал модель оценки долгосрочных активов (CAPM) и модель Блэка-Шоулза, но не на это.
«Эффективность» никоим образом не обещает «стабильности». «Стабильный» рост, на самом деле, был бы грубым нарушением идеи эффективности. Эффективным рынкам не нужно было ждать, пока «воспоминания о 1929-м постепенно не растаяли», да и в 1987 году мы все читали газеты. Данные о Великой депрессии включены практически во все школьные тесты.
В действительности, огромная «тайна премии за приобретение акции» заключается в том, что если рынки ценных бумаг эффективны, то они не кажутся достаточно рискованными, чтобы отвратить все больше людей от инвестирования!
Действительно, широко известно, что цены на активы движутся быстрее, чем разумные ожидания будущих денежных потоков. Возможно, это потому, что люди часто впадают в иррациональный оптимизм или пессимизм. Может быть, это потому, что в разное время люди по-разному готовы идти на риск, и особенно осторожны они в плохие для экономики времена.
Как в 1972 году отметил Юджин Фама, оба этих высказывания эквивалентны, если просто впустую смотреть на цены и писать о них статьи и колонки. Если вы не справитесь с доработкой своей теории до того уровня, когда она сможет количественно описать, как изменяются вознаграждения за риск, и как именно сменяют друг друга волны «оптимизма» и «пессимизма», – вы не знаете ничего. Но никакая из существующих теорий не дает такого знания.
Нет ничего хорошего в том, чтобы кричать «пузырь!», – если только у вас нет алгоритма действий, позволяющего идентифицировать пузыри, отличать их от рационально низких ставок за риск, и не кричать «волки, волки!» много лет подряд.
Но эта проблема не является чем-то новым. Это также центральный прогноз экономики свободного рынка, окончательно воплотившейся в трудах Хайека: никакой ученый, чиновник или законодатель никогда не будет способен точно объяснить динамику рыночных цен. Никто не знает, что такое «фундаментальная оценка» или «цена удержания до погашения». Если бы можно было сказать, какой должна быть цена на помидоры, не говоря уже про акцию Microsoft, мы бы построили коммунизм.
Если говорить не так поверхностно, то работа экономистов состоит не в том, чтобы «объяснять» флуктуации рынка после случившегося события, рассказывая успокаивающую историю в вечерних новостях на тему того, почему рынки выросли или упали. Рынки выросли? «Волна положительных настроений». Рынки упали? «Иррациональный пессимизм». (Да и «вознаграждение за риск, видимо, возросло» – не менее пустое утверждение.)
Так могли делать и наши предки. Нет, правда, чем это отличается от «Потому что Зевс поссорился с Аполлоном»? Серьезные поведенческие экономисты знают это, и их объяснения до сих пор были весьма осторожными.
Но этот спор уводит нас от главного. Про свободные рынки никто никогда не говорил, что они идеальны. Просто государственный контроль рынков, особенно рынков ценных бумаг, всегда оказывался гораздо худшим вариантом. Свободные рынки – худшая из систем, если не считать всех остальных.
Кругман, в сущности, доказывает, что государство должно активно вмешиваться в работу финансовых рынков и взять на себя распределение капитала.
Он, однако, не может прямо это заявить, но он говорит так: «Кейнс считал очень плохой идеей позволить этим рынкам… навязывать важные бизнес-решения», и «финансовые экономисты верили, что мы должны отдать развитие инфраструктуры государства во власть того, что Кейнс называл «казино». Но если нельзя доверять распределение капитала рынкам, то не нужно быть гением, чтобы догадаться, кого же тогда Пол имеет в виду под тем, кому доверить можно.
Для того чтобы прийти к такому выводу, нужна теория, доказательства, опыт, или любая реалистичная надежда, что альтернатива окажется лучше. Вспомните, Комиссия по ценным бумагам и биржам (SEC) не могла найти криминала у Берни Мэдоффа даже тогда, когда его принесли им на блюдечке с голубой каемочкой.
Подумайте, как отлично Fannie, Freddie и Конгресс справились со своей работой на ипотечных рынках.
И что, теперь эта система собирается управлять Citigroup, указывать финансовым рынкам, какая цена правильная, заменить рынки ценных бумаг и диктовать обществу, какие новые продукты заслуживают инвестирования?
Как Дэвид Уэссел абсолютно ясно показывает в своей блестящей книжке «Мы верим в ФРС» («In Fed We Trust»), государственные регулирующие организации ровно так же умудрились проглядеть надвигающийся кризис, как частные инвесторы и ученые-экономисты. И это – не от недостатка ума.
В сущности, поведенческие теории дают нам только новый, еще более сильный довод против регулирования и контроля. Сотрудники регулирующих организаций – такие же люди, и так же иррациональны, как участники рынка.
Если банкиры – как говорит Кругман – «идиоты», то идиотами должны быть и типичный министр финансов, председатель Федерального резерва, сотрудники регулирующих организаций. Они действуют сами или в составе комитетов, где искажения поведения описаны в литературе куда лучше, чем в рыночной среде.
Наконец, они точно так же могут работать в интересах определенной индустрии, и критерии назначения им вознаграждений чудовищно искажены.
Осторожные поведенческие экономисты понимают это, и не собираются из утверждения «у рынков не получилось» делать вывод «правительство быстро все исправит».
Даже мои коллеги с наибольшим уклоном в бихевиоризм, Ричард Тейлер и Касс Санстейн, в своей книге «Подталкивание» (Nudge) идут не дальше легкого либертарианского патернализма, предлагая хорошие дефолтные опционы по нашим пенсионным счетам. (И даже здесь они не очень ясно говорят, как Федеральная Подталкивающая Служба собирается избежать работы в интересах какой-нибудь индустрии.) Они даже не думают о том, чтобы уйти от иррациональных рынков, в которые они глубоко верят, к распределению капитала и федеральному контролю цен на акции и недвижимость.
КЕЙНС И МЭДОФФ
Больше всего Кругману нравится фискальное стимулирование. В этой связи он обвиняет нас и всех остальных ученых-экономистов в том, что они «ошибочно красоту приняли за правду». Он не вполне четко проговаривает, что это за «красота», жертвой которой мы все пали, и почему ее нужно чураться. И у него есть на то основания.
Главное, что привлекает в нашей «красоте», – простая логическая непротиворечивость. Помимо этого, у «красоты» есть такое преимущество, как хотя бы немного правдоподобные предположения относительно того, как ведут себя люди.
Продвигаемая Кругманом кейнсианская теория требует, чтобы люди планировали больше потреблять, больше инвестировать, и платить больше налогов с того же дохода.
Кроме того, кейнсианская экономическая мысль постулирует, что государство может систематически и раз за разом обманывать людей. Она предполагает, что люди не думают о будущем, когда принимают решения. Логическая непротиворечивость и правдоподобность оснований, в самом деле, «красивы», но для меня они также являются базовыми предпосылками для «истины».
В экономике расходы по стимулированию за счет средств бюджета основаны на исследованной Робертом Барро теореме Рикардо об эквивалентности. Эта теорема постулирует, что снижения налогов, финансируемые за счет заемных средств, не будут эффективны. Ведь люди, ожидая, что грядущее увеличение налогов уменьшит их располагаемый доход, будут увеличивать свои сбережения. Они выкупят очередной правительственный заем, и будут продолжать тратить так же мало, как и раньше.
Теорема предполагает налоги на совокупную сумму доходов, а не налоги, пропорциональные доходам. Увы, если принять это во внимание, то дефицитное стимулирование сделало нас всех беднее, а не наоборот, поэтому множитель будет с большой вероятностью негативным. Теорема (так же, как и большая часть всей кейнсианской экономики) игнорирует структуру выпуска; между тем, тратить деньги на дороги или на машины – разные вещи.
Целое поколение экономистов спорили о теореме Рикардо, прикидывая в ее свете вероятные эффекты финансового стимулирования, обобщая посылки и вычисляя возможные следствия. Именно так и должно быть. Влияние теоремы эквивалентности не в том, что этот простой абстрактный инструмент в буквальном смысле истинен.
Влияние ее заключается в том, что если вы знаете о ее существовании, и хотите доказать эффективность фискального стимулирования, – вам придется точно указать, где именно это теорема ошибочна. И если вы проделаете эту работу, то вы ни в коем случае не придете к старомодной кейнсианской экономике.
Такой метод мышления заставит вас принять во внимание искажение налогов, налоги на имущество, насколько люди заботятся о своих детях, сколько людей захотят взять кредит для финансирования сегодняшних потребностей и тому подобное.
И когда вы обнаружите ситуации, в которых рынок «не работает», и которые могут обосновать появление мультипликатора, то есть выгоду стимулирования, то такой анализ немедленно предложит непосредственное исправление нарушений рыночного механизма, а не их эксплуатацию, как утверждает Кейнс. И в результате все равно получается вывод о крайне малой эффективности стимулирования.
Именно так в реальности делаются логические выкладки при принятии решения о стимулировании. Никто никогда не заявлял, что «увеличение правительственных расходов не может положительно влиять на уровень занятости». Это не может быть обосновано никаким серьезным рассмотрением профессиональных работ, и Кругману это известно. Но разбираться во всем этом, а затем еще объяснять, – гораздо сложнее, чем просто дразнить своих недругов с помощью вырванных из контекста фраз, неэтичных нападок или глупых карикатур на их идеи.
У меня, честно говоря, есть подозрение, что Кругман сам не верит в кейнсианскую логику в вопросах стимулирования. Сомневаюсь, что он готов признать все неизбежные выводы из этой логики рассуждений. Вероятно, стимулирование привлекательно для него по какой-то другой причине.
Если вы верите в кейнсианские доводы относительно стимулирования, вы должны считать Берни Мэдоффа героем. Кроме шуток. Он брал деньги у тех, кто их запасал, и отдавал их тем, кто их абсолютно точно собирался потратить. Каждый доллар, потраченный таким образом, в мире Кругмана создает еще один доллар и половину дохода страны.
Аналогия даже ближе. Мэдофф не просто брал деньги у владельцев сбережений, он, на самом деле, занимал их у них, создавая для них фиктивные счета и обещая огромные прибыли. Это очень похоже на государственный долг.
Если вы верите в кейнсианские доводы, вам неважно, как именно тратятся деньги. Вся эта болтовня про «инфраструктуру», надзор за рынком, разумное инвестирование, создание рабочих мест, – не имеет оснований. Кейнс считал, что правительство должно платить людям за рытье канав и потом за закапывание их обратно.
Если вы верите в кейнсианские доводы, то вам будет все равно, даже если все деньги, потраченные на бюджетное стимулирование, будут расхищены. Так будет даже лучше. У воров есть склонность к расточительству.
КРИЗИС И КРУГМАН
Статья Кругмана, предположительно, о том, как кризис и рецессия повлияли на наши экономические теории.
Самая потрясающая новость в этой статье заключается в том, что у Пола Кругмана нет ни малейшего представления о причинах кризиса, о том, какие меры могли бы его не допустить, и как мы должны действовать теперь.
Более того, такое впечатление, что он вообще ничего не знает о громадном объеме работы, проделанном экономистами, которые действительно кое-что знают о функционировании банковской и финансовой систем, и конструктивно размышляют на эти темы.
Вот все, что он может сказать: «иррациональность» побудила рынки сначала подняться, а затем упасть. «Траты» затем сократились, по неизвестным причинам, видимо, также «иррациональным». Рекомендация по итогам статьи: федеральное правительство должно тратить деньги, как безумное.
Пол! Произошел финансовый кризис, классическое массовое изъятие вкладов из банков. Эпицентром нашего кризиса были не сравнительно свободные рынки ценных бумаг или недвижимости, а сильно регулируемые коммерческие банки. Целое поколение экономистов напряженно работало над осмыслением подобного рода событий. Ты можешь ознакомиться с трудами Даймонда, Раджана, Гортона, Кашьяпа, Стейна и прочих. Они много думали о том, почему так много краткосрочных займов, почему работа банков так устроена, какова роль страхования вкладов и гарантий кредитов и почему у неоправданно рискованного поведения столько преимуществ.
Если мы хотим обсудить конкретные события и экономическую политику властей, это обстоятельство приобретает особую важность. Ключевые интенсивные дискуссии на протяжении прошлого года шли на предмет того, как нужно регулировать этот финансовый кризис.
Теперь основной вопрос в том, как стимулировать банки и прочие финансовые учреждения, чтобы подобное больше не повторилось. В этой области существует много красивых тонких экономических разработок, о которых читателям New York Times было бы, вероятно, интересно узнать. Что же по этому поводу имеет сказать Кругман? Ничего!
Кругману нечего сказать даже на тему Федеральной резервной системы. Бен Бернанке сделал в прошлом году очень многое, – а не просто снизил учетную ставку до нуля и беззаботно уехал в отпуск, ожидая, что монетарная политика сотворит чудо.
Помимо осуществления ряда «выкупов», ФРС начала срок с того, что выдала кредиты фондовым дилерам. Затем, вместо того, чтобы выкупать казначейские обязательства в обмен на резервы, она, в сущности, продавала казначейские обязательства в обмен на негосударственный долг.
Хотя учетная ставка была около нуля, Федеральный резерв заметил огромный спред между коммерческими бумагами и секьюритизированными долгами, и вмешался в их рынки. Больше нет какой-то одной учетной ставки, всеми ставками управляет Федеральный резерв. Недавно ФРС начала покупать большие объемы ценных бумаг, обеспеченных закладными по ипотеке, и долгосрочные обязательства Казначейства.
Монетарная политика теперь имеет мало общего с позицией «деньги против облигаций», теперь все облигации смешались в кучу. Монетарная политика стала финансовой политикой.
Есть ли от этого толк? Каковы риски? Может ли Федеральный резерв в этой ситуации остаться независимым? Вот главные текущие вопросы. Что Кругман может по ним сказать? Ничего!
Или, может быть, позиция Кругмана заключается в том, что клика психов умудрилась ослепить красотой математических построений всю макроэкономику до такой степени, что процесс принятия решений застопорился. Увы, неубедительно.
Печальный факт состоит в том, что мало кто в Вашингтоне вообще интересуется неоклассическими или межвременными (смесь неоклассической модели роста с микроэкономикой) идеями.
Упрощенное кейнсианство, которое проповедует Пол, определяло экономическую политику на протяжении десятилетий, и продолжает определять сейчас.
Абсолютно все, от Минфина и ФРС до OMB (Office of Management and Budget), все просто складывают потребительский, инвестиционный и правительственный «спрос», предсказывают результаты, и с помощью простых кривых Филлипса подсчитывают инфляцию. Если ступор в принятии решений и был вызван кризисом идей, то речь идет именно об идеях Кейнса.
НАУКА ЭКОНОМИКА Как должна меняться экономика? Кругман ратует за три несовместимых между собой изменения.
Во-первых, Кругман хочет, чтобы экономика будущего не отворачивалась от «проблем и шероховатостей», и дальше рассуждает об альтернативных предположениях о поведении людей, особенно их подхода к риску.
На это я хочу сказать: «Эй, Пол! Где ты был последние тридцать лет?»
Макроэкономисты не сидели 30 лет на месте, восхищаясь нестареющими истинами работы Кидланда и Прескотта, датированной 1982 годом. Вообще-то, по большей части мы провели тридцать лет, разбираясь с проблемами, шероховатостями, новыми типами поведения, а также сравнивая получившиеся модели с имеющимися у нас данными. Длинный список литературы на тему финансовых кризисов и банковского дела, который Кругман не упоминает, посвящен ровно всему этому.
Далее, Кругман спорит, что «кейнсианские воззрения остались единственными достойными внимания», что «кейнсианство остается лучшей из имеющихся экономических теорий о природе рецессий и депрессий».
Одно можно сказать сейчас совершенно точно: если экономика справится с проблемами и шероховатостями, то уж – не вытащив на свет божий книжку, которой восемьдесят лет. Пол жалуется как раз на то, что «новые кейнсианцы» сделали ровно то, что он просил, поместив липкость цен, предсказанную Кейнсом, в логически связную модель. И у них получилось нечто, очень похожее на монетаризм. (Это общепринятое мнение, хотя я в своих работах пришел к выводу, что неокейнсианская экономика, на самом деле, пришла к чему-то совершенно отличному от монетаризма, гораздо более радикальному).
Наука, двигающаяся вперед, почти никогда не возвращается назад. Эйнштейн поправил Ньютона, а вовсе не отправил нас назад к Аристотелю. В лучшем случае можно было бы попытаться найти у того пару провидческих цитат, но особого смысла в них нет.
Третий, и наиболее удивительный пункт – это луддитская атака Кругмана на математику. «Экономисты в массе своей ошибочно приняли за правду красоту, облицованную убедительно выглядящими математическими выкладками». Модели «подкреплялись навороченными красивыми уравнениями».
Мне достаточно лет, чтобы помнить, как Кругман в молодости разрабатывал взаимодействие теории игр с увеличивающимися доходами от международной торговли, а «старая гвардия» академиков цокала языком: «Интересная математика, но, к сожалению, совершенно неприменима к реальной жизни». Как летит время!
Опять же – какова альтернатива? Кругман, что ли, правда думает, что мы можем продвинуться по его (и моему тоже!) плану экономических и финансовых исследований, понять шероховатости, несовершенные рынки, сложное поведение людей, организационную жесткость, отбросив при этом попытки сравнить численные результаты теорий с реальными данными и вернувшись к литературному стилю изложения? Все области человеческой жизни постепенно пронизываются цифрами (см. книгу «Moneyball»). Есть ли хоть малейший шанс, что в экономике все будет иначе?
Нет, проблема не в математике. Напротив, ее меньше, чем должно бы быть. Математика в экономике служит для того, чтобы логика не искажалась, чтобы подтвердить, что из «если» вытекает «то», чего зачастую не происходит, если просто писать художественную прозу.
Вызов в том, что очень сложно создать из всех этих ингредиентов некую искусственную экономику, решить уравнения, чтобы понять, как вообще все работает. Отклонения чрезмерно велики при использовании того математического инструментария, который у нас есть.
ДРАКА ПРОФЕССОРОВ
Количество личных выпадов в статье Кругмана и искажение фактов, потребовавшееся для них, поражает.
Маленький пример (да, признаю, я несколько чувствителен) – возьмем мою реплику про плотников из Невады. Я этого не писал. Это цитата, вырванная из контекста, из статьи в Bloomberg, которую написал довольно недалекий репортер, с которым я до этого провел около десяти часов, пытаясь терпеливо объяснить какие-то базовые вещи. (Это был последний раз, когда я это делал, обещаю).
Я пытался объяснить ему, как отраслевые изменения отражаются на уровне безработицы. Кругман дальше сопровождает это ложью: я никогда в жизни не говорил, что нужно «устраивать массовую безработицу в целой стране, чтобы плотники из Невады куда-нибудь переехали». Вы даже не сможете найти цитату для подтверждения этого бреда.
В чем цель? Не думаю, что Пол будет спорить с тем, что отраслевые изменения приводят к поднятию уровню безработицы, так что с точки зрения экономики цитата осмысленна. Единственная цель – в том, чтобы изобразить меня, – лично меня – бессердечным, – чистой воды личный, клеветнический выпад, никакого отношения не имеющий к экономике.
Боб Лукас много писал на тему кейнсианской и монетаристской экономической теории, разумно и справедливо. Кругман, однако, выбрал, чтобы процитировать, шутку, отпущенную в 1980 году в речи на праздничном обеде с выпускниками какой-то бизнес-школы. В самом деле, это на уровне фото Барака Обамы с Биллом Эйресом (в прошлом – радикальный антиправительственный деятель, – Slon.ru), которые любят показывать в Fox News.
Дальше – больше. Кругман предполагает, что я и другие ученые «верят», что «увеличение правительственных расходов не может положительно влиять на уровень занятости», или что «колебания цен и уровня спроса, на самом деле, никак не были связаны с деловым циклом». Это просто колоссальное искажение, не подкрепленное никакими свидетельствами, – не говоря уже о научных работах. Но Кругману виднее, не так ли?
Все экономические модели упрощены для того, чтобы проиллюстрировать одно-единственное утверждение: все мы понимаем, что реальный мир устроен более сложно, и его задача в том, чтобы объяснить это недалеким читателям.
Мы могли бы с тем же успехом взять для анализа раннюю работу Пола, которая не учитывала транспортные расходы, и заявить: «Пол Кругман считает, что океанские перевозки бесплатные, какой бред!», и опубликовать статью в Wall Street Journal.
Конечно, идея, что кто-нибудь из нас сделает что-то подобное, соблазнившись высокими гонорарами Уолл-стрит или отпусками в институте Гувера, просто смехотворна. (Если бы Кругман знал хоть что-нибудь о хедж-фондах, он бы был в курсе, что тех, кто верит в эффективные рынки, туда на работу не возьмут. Никто не захочет себе в сотрудники парня, который считает, что трейдингом денег не заработаешь!) И с учетом гонораров, которые Кругман берет за произнесение речей, и того, как ему нравится утверждать полный бред, – этот камень можно с полным правом бросить в него самого.
Очевидно, непристойных вымыслов, порочащих намеков, клеветы и избирательного цитирования прессы – всего этого недостаточно: Кругман добавляет карикатурности, чтобы заставить оппонентов выглядеть еще глупее. Вечеринка заговорщиков в лице Лукаса – Бланшара – Бернанке, отмечающих конец рецессий, – выдумка. Как и их уныние от слова «рецессия» в заголовке газеты.
Никто на экономических конференциях не выглядит, как доктор Панглосс, с безумной прической и костюмом начала XIX века. (Ну ладно, признаю, прическа Рэнди Райта похожа на это, но, по крайней мере, костюм он носит нормальный). Почему Кругману можно представлять положение вещей в картинках, которые даже в Times не прошли бы процедуру проверки фактов?
Ну, может быть, мы еще легко отделались. Это все ерунда, если сравнить с яростным нападками Кругмана на Милтона Фридмана в New York Review of Books.
Но, по большей части, Пол не делает работу, которую должен. Предполагается, что он читает, объясняет и критикует то, что пишут экономисты, и желательно, чтобы он читал реальные научные работы, а не интервью, сплетни и посты в блогах. Как минимум, мы должны сделать неизбежный вывод, что Кругман просто больше не читает научных трудов. Но, самое главное, – кого интересуют попытки Пола уничтожить нас, скучных, не имеющих политического влияния, академических ученых?
НАУКА И ПРОПАГАНДА
Так чего же добивается Кругман? Зачем вдруг отрицать, становиться скептиком, поборником идей, которым уже 70 лет и которые изобилуют известными логическими ошибками? Зачем публиковать в высшей степени личные нападки на своих врагов, список которых постоянно растет, и который сейчас включает практически всех профессиональных экономистов? Зачем излагать свой непоследовательный взгляд на будущее экономики?
Единственное объяснение, которое имеет смысл, – что Кругман не пытается быть экономистом, он пытается быть сторонником и пропагандистом определенных политических взглядов.
И это не оскорбление. Я с равным удовольствием читаю Джорджа Уилла, Чарльза Краутхаммера и Фрэнка Рича даже, хотя я не согласен с ними. Кругман хочет быть Рашем Лимбо (радикально-консервативный радиоведущий – Slon.ru) для левых. Я продолжаю хотеть быть Милтоном Фридманом. Но и тот и другой достойны упоминания.
Увы, для Кругмана, так же как и для слишком многих бывших экономистов, участвующих в подобных дебатах, экономическая наука нужна не для достижения понимания. Она предоставляет набор вопросов к обсуждению – для защиты курсов, которых они придерживаются, пытаясь достичь своих политических целей.
«Стимулирование» – это всего лишь маркетинг, с помощью которого покупаются голоса избирателей, голосующих за пакет правительственных расходов, которые вам необходимы в политических целях. Его не нужно разъяснять, понимать, серьезно воспринимать в его логических пределах, оно не отражает те рыночные ошибки, к которым нужно напрямую обратиться.
Как мне кажется, Кругман ушел из мира экономики, когда в период электрического кризиса в Калифорнии он утверждал, что кривые предложения идут вниз; что достижение потолка роста цен, столь желанного его политическими сторонниками, приведет к увеличению энергопоставок . Эта позиция послужила своей политической цели, и не важно, как от этого пострадала экономика.
Зачем приводить доводы в пользу абсурдного предположения о будущем экономики?
Опять-таки, если не считать экономику наукой, дисциплиной, которая на выходе должна иметь количественные показатели на определенную дату, дисциплиной, которая требует кристально ясных логических связей между «если» и «то», если смысл экономики – просто обеспечить маркетинг и пропаганду политически мотивированному курсу, – тогда все это имеет смысл.
По большей части, это – единственная причина, которую я могу придумать, когда пытаюсь понять мотивы Кругмана в том, чтобы перейти на личности несогласных с ним. Мне нравится, когда люди со мной несогласны, когда они находят время читать и критиковать то, что я написал. В худшем случае, я понимаю, где я неясно выразился. А в лучшем, – я обнаруживаю, что был неправ, и узнаю что-то новое. В таких случаях я отправляю вежливое благодарственное письмо.
Кругман хочет, чтобы люди некритично принимали его аргументы только в силу авторитета, без логики, без доказательств. Те, кто не соглашается с ним, увы, довольно умны и приводят весомые аргументы, если вы потрудитесь с ними ознакомиться. Поэтому он пытается дискредитировать их с помощью своих личностных нападок.
Это сфера политики, а не интеллекта. «Не надо с ними спорить, надо их дискредитировать», – просто найдите пару цитат из какого-нибудь старого интервью, которые могут показать их в дурацком свете.
Что ж, удачи, Пол. Только давайте перестанем делать вид, что все это имеет отношение к экономической науке. Или к тому, как на самом деле устроен мир, и как его сделать лучше.
