Философия науки, как и сама наука, стоит на пороге новой революции. Очаги ее уже просматриваются в космологии и биологии, а главной чертой ее будет переход от аналитического способа мышления к синтетическому
В своей знаменитой книге «Эволюция физики» Альберт Эйнштейн и Леопольд Инфельд написали: «Во всей истории науки от греческой философии до современной физики имелись постоянные попытки свести внешнюю сложность естественных явлений к некоторым простым фундаментальным идеям и отношениям. Это основной принцип всей натуральной философии». И, заметим мы, основной предмет философии науки, которая стала особенно актуальной в конце XIX — начале ХХ века, когда рухнула устоявшаяся классическая картина мира, основанная в первую очередь на классической ньютоновской физике. Практически весь XX век по мере разворачивания научной революции ученые-естественники и философы пытались осмыслить ее результаты. Среди естественников, в основном физиков и математиков, с философскими трудами помимо Эйнштейна выступили Гейзенберг, Бор, Борн, Фок, Рассел, Колмогоров и многие другие. А, возможно, одним из первых на новые явления в физике откликнулся своими философскими трудами Эрнст Мах, о котором старшее поколение российских граждан узнавало из критики, которой он был подвергнут Лениным в работе «Материализм и эмпириокритицизм», фактически тоже посвященной философии науки, которая в течение ХХ века прошла ряд этапов, каждый из которых отмечен именами выдающихся философов.
В конце прошлого года вышел трехтомник «Философия науки: двадцатый век» — работа одного из ведущих российских философов науки, руководителя Центра методологии и этики науки Института философии РАН, доктора философских наук Александра Огурцова, который является автором еще нескольких монографий, посвященных этой проблематике: «Дисциплинарная структура науки. Ее генезис и обоснование», «Философия науки эпохи Просвещения», «Пути к универсалиям».
Нашу беседу с Александром Огурцовым мы начали с вопроса:
— Нужна ли ученым-естественникам философия науки?
— Хотя между философами и, скажем, физиками всегда было определенное непонимание и даже противостояние, по-моему, никто из ученых не сомневается в необходимости разнообразных интерпретаций теоретических построений физики, математики, естественных наук. Например, существуют различные варианты философии математики — от эмпиризма до структурализма, от интуиционизма до формализма. Один из крупнейших российских философствующих математиков Альберт Григорьевич Драгалин в своем докладе в нашем институте описал более десятка вариантов обоснования математики. Задача философии математики — выяснить основания каждого из них и отношения между ними. Это необходимо хотя бы для того, чтобы ученый, выбирая ту или иную позицию, занимал ее осознанно, или, как говорят философы, рефлексивно, то есть с пониманием того, что из этих оснований следуют некоторые выводы, из этих выводов — некоторые гипотезы и так далее. Философия науки — это выявление основополагающих принципов физического, математического, биологического знания. Более того, философия создает не только и не столько интеллектуальные понятия, а фундаментальные интуиции, смыслообразы, концепты (единое, или благо, — у Платона, самосозерцающий Демиург у Аристотеля, Левиафан у Гоббса, категорический императив у Канта, абсолютный дух у Гегеля, длительность у Бергсона, Dasein у Хайдеггера). Их понимание и интерпретации (а они многообразны) и формируют новые возможности для рационально-научного знания.
Поэтому многие крупные ученые двадцатого века обращались к философии. Например, известный советский физик Владимир Александрович Фок создал свою интерпретацию общей теории относительности исходя из идеи Минковского о пространстве-времени. Назову и другое имя революционера, философа и естествоиспытателя — Александра Александровича Богданова, который в своей интерпретации специальной теории относительности исходил из понимания одновременности как социальной организации опыта. Для меня, например, были откровением философские работы Владимира Ивановича Вернадского, его идеи о ноосфере.
— Когда, с вашей точки зрения, философия науки как дисциплина возникла и оформилась?
— Тут есть разные точки зрения. Одни считают, что философия науки ведет свою родословную от античной науки. От евклидовых «Начал» и аристотелевской «Физики». Другие, например Михаил Константинович Петров, наш известный философ, полагают, что и наука, и философия науки возникли в семнадцатом веке во времена Просвещения и ведут свой отсчет с английского эмпиризма. Более того, Петров считал, что сам английский язык способствовал развитию науки и, соответственно, философии науки, ориентированной на эмпиризм. Почетный директор нашего института академик Вячеслав Семенович Степин считает, что философия науки возникла в двадцатом веке, когда появился новый тип рациональности — неклассическая наука. Теперь мы стоим на пороге новой революции в науке и перехода к постнеклассической науке, где ее объектом становятся саморазвивающиеся системы, включающие в себя и субъект познания — человека. Поэтому философия науки делает предметом своей рефлексии такого рода саморазвивающиеся системы. Как мы видим, существует по крайней мере три точки зрения, и каждая из них обладает своими достаточно убедительными аргументами. По моему мнению, философия науки возникла в семнадцатом веке.
— Бэкон?
— В том числе и Бэкон, и вообще индуктивистская программа в философии науки — от Бэкона, Уэвелла, Милля, Гершеля. Но нельзя забывать, что наряду с индуктивистской программой в философии науки развивалась и гипотетико-дедуктивная программа, которая представлена, в частности, в работах Ньютона, Дарвина и многих других, вплоть до Поппера. Ньютон, хотя и выдвигал лозунг «Гипотез не измышляю!», тем не менее строил гипотезы, раскрывал следствия из них и сопоставлял с результатами экспериментов, например в оптике. Можно увидеть в этом методе влияние платонизма, кембриджской школы неоплатоников.
—
В конце девятнадцатого — первой половине двадцатого века был довольно большой всплеск интереса к философии науки в связи с научной революцией. Достаточно вспомнить неопозитивистов, Поппера, историческую школу, между которыми были жаркие дискуссии, например Поппера с Венским кружком, исторической школы с Поппером. Можно ли говорить о существовании исследовательской программы выявления основополагающих методологических принципов науки в настоящее время? Или возникло разочарование в возможности сделать это?
— Какое-то разочарование возникло. Возможно, это было связано с неудачами структуралистского анализа физического знания, который связан с именами американских философов Джона Снида, Хилари Патнэма и других. Но, скорее всего, это было связано с постструктурализмом — с исторической школой в философии науки, которая ориентировала философию науки на изучение отдельных случаев, case studies, и стремилась отказаться от стандартизированных методов исследовательской работы (напомню название работы Фейерабенда — «Против метода»). Кроме того, возникло понимание сложности взаимоотношений науки и с обществом, и с техникой. Иными словами, понадобилось включить рассмотрение науки в контекст как техники, так и общества. Возникла так называемая концепция Society — Technology — Science (S-T-S). Однако задачи философии науки остались — выявить основания научного знания, методологические, онтологические и гносеологические принципы дисциплинарно расчлененных наук. К такого рода основаниям, например, физики, можно отнести принципы симметрии, дополнительности, соответствия, наблюдаемости и другие.
— Кого в философии двадцатого века вы бы назвали самым значимым философом науки?
— По-моему, самую выдающуюся роль в развитии философии вообще и философии науки в частности сыграл Карл Поппер.
— А Томас Кун, а Имре Лакатос?
— Кун — скорее социолог науки, соединивший научное сообщество с той теорией, которая признается им, сообществом, в качестве образца решения задач. А Лакатос развернул категориальный аппарат историко-научных реконструкций, да и сам в книге «Доказательство и опровержения» осуществил такую реконструкцию. Эти конкретные результаты все же менее интересны. Поппер гораздо более значителен. Возьмите его книгу «Мир Парменида». На первый взгляд речь идет о досократической эпохе Просвещения в античной Греции, но в конце концов Поппер раскрывает значимость принципов инвариантности для классической физики вплоть до конца девятнадцатого века.
Вклад Поппера в философию науки заключается прежде всего в повороте от исследования структуры научного знания к изучению его роста, его изменений, в приоритете процедуры опровержения (фальсификации) и гипотетико-дедуктивных методов науки, в отказе от тех дихотомий, которые отстаивали сторонники Венского кружка, в частности дихотомии протокольного языка (языка наблюдения) и теоретического языка. Редукция теоретического языка к эмпирическому, что характерно для неопозитивистов, не удалась, хотя аналитическая философия науки стала интерпретироваться как стандартная концепция науки. Теперь уже ясно, что эмпирический язык нагружен теоретическими конструкциями, принципами и понятиями.
Среди наиболее значительных философов двадцатого века называют также Гуссерля и Хайдеггера. Первый, конечно, значительный философ, а его книга «Кризис европейских наук и трансцендентальная феноменология», несомненно, открыла новые перспективы в анализе науки в двадцатом веке. Хайдеггер же, по-моему, откровенный критик философии, науки и техники. Это консервативный мыслитель, стремившийся упрочить патриархальное жизнечувствование, вплести его в ту «кровь и почву», о которой он писал во «Введении к метафизике». И не случайно, что он выступал с пронацистскими речами перед студентами Фрейбургского университета. Его концепция деконструкции философии, согласно которой она начиная с Платона отказывается от изучения бытия во имя сущего и превращается в метафизику сущего в его противопоставленности познающему человеку, крайне искусственна и далека от реальной философии в античности. Мне ближе афоризм Уайтхеда: «Вся двухтысячелетняя философия — это комментарий к философии Платона».
Действительно, существует такая точка зрения, что в античности якобы доплатоновская философия занималась бытием, а после Платона все пошло в другую сторону — пришло к науке, которая занимается только сущим. Мне этот подход кажется неадекватным. Онтологические проблемы — наиболее сложные в философии науки. Они касаются не только онтологического доказательства бытия Бога, но и тех оснований, на которых строились различные концепции, например, механики. Одно понимание бытия в его пространственно-временных измерениях было характерно для механики Ньютона, другое понимание — для физики Декарта, третье — для Эйлера, четвертое — для физики Гюйгенса и так далее. А утвердилась в сообществе ученых механика Ньютона.
— По вашей книге чувствуется, что вы критически относитесь к Томасу Куну. Но терминами его пользуетесь тем не менее.
— Сам Кун признает, что заимствовал термины «парадигма» и «научное сообщество» у Людвига Флека. Напомню, что «парадигма» — термин Платона, для которого число было «парадейгмой» (образцом) для понимания физического космоса. Но чаще я использую термин Лакатоса «научно-исследовательская программа». Мое критическое отношение к концепции Куна объясняется тем, что он построил ее на примере только одной научной революции — революции семнадцатого века и только одной научной теории — механики Ньютона. Я уже сказал, что в семнадцатом веке существовал ряд теоретических механик, каждая из которых выдвигала свои онтологические предпосылки и строилась на основании определенных методологических схем. Альтернативность механик Ньютона и Лейбница выявил Кант в своем анализе космологических антиномий в «Критике чистого разума». Конечно, Кун обратил внимание на гносеологические и методологические разрывы в истории научных теорий, в их эволюции. Но эти разрывы он представил как несоизмеримость теорий, настаивая на субъективности выбора той или иной теории в качестве парадигмы.
Поэтому скорее можно говорить о мультипарадигмальности науки. Это касается не только социального и гуманитарного знания, но и естественно-научного. Не одна ньютоновская теория произвела научную революцию, а общее движение того, что называлось невидимым колледжем, или невидимой коллегией. Это термин Роберта Бойля. Для Куна же существует единственная научная теория — механика Ньютона, которую ученые приняли в качестве парадигмы.
— Но Кун не отрицает, что в науке может происходить борьба за ту или иную парадигму, что их может быть несколько.
— Это уже во втором издании своей книги он сделал такое предположение и ввел понятие «микропарадигма». Что это такое, он не объясняет. Введя понятие «дисциплинарная матрица», он сохранил представление о единой парадигме, единой теории, взятой в качестве образца для решения задач. Но так и не объяснил, что такое парадигма.
Еще в 1965 году Маргарет Мастерман опубликовала статью «The Nature of a Paradigm», в которой собрала все интерпретации понятия «парадигма» у Куна в его книге «Структура научных революций» и показала, что никакого однозначного смысла оно не имеет.
— Парадигма — это то, что меняется в результате революции.
— Как заметил Бернард Коэн, профессор истории науки Гарвардского университета, под влиянием концепции Куна «второсортную литературу по философии и истории науки захлестнула волна книг и статей, в которых слово «революция» употребляется во всех возможных контекстах и рассматриваются почти все аспекты научных революций, кроме одного: нигде нет соответствующего исследования, какую реальную пользу можно было бы извлечь из этого слова и этой концепции в последовательно проходящих периодах».
— А кто, по вашему мнению, является наиболее интересным философом науки в настоящее время?
— Сейчас, мне кажется, наиболее интересны два философа. Один из них — Юрген Хабермас, немецкий философ и философствующий социолог. Второй — это профессор Университета Сан-Франциско Бастиан ван Фраассен. Концепцию ван Фраассена обычно называют конструктивистским эмпиризмом, в которой он, выступая против дихотомии наблюдаемое/ненаблюдаемое и против гипотетико-дедуктивной модели науки, в частности Поппера, выдвигает принцип эмпирической адекватности теорий.
— В этом слышится что-то попперовское.
— Если Поппер настаивает на том, что любая наука отягощена заблуждениями и ошибками, то ван Фраассен стремится спасти явления (так и называется одна из его статей). Спасти явления, по Фраассену, можно с помощью процедур как верификации, так и опровержения. То, что предложил ван Фраассен, во всяком случае, интересно. Он утверждал, что научные теории не должны восприниматься как истинные в буквальном смысле слова. Самое большее, чего можно от них ожидать, — это эмпирической адекватности. Хотя, конечно, против этой эмпиристской концепции можно выдвинуть ряд контраргументов. Например, множество теоретических построений в космологии строится на основе интерпретации математического аппарата. В настоящее время в нашей философии науки очевиден спор между теми, кто настаивает на эмпирической невесомости теорий, например, Андрей Николаевич Павленко в книге «Европейская космология», и теми, кто настаивает на эмпирическом обосновании современной космологии (например, Елена Аркадьевна Мамчур). Никто не будет спорить с тем, что в наши дни существенно расширились наблюдаемые данные в космологии (убывание светимости звезд, открытие реликтового излучения в 1965 году и так далее). Но никто не может оспаривать и того, что в современной космологии значительно увеличилась значимость теоретических интерпретаций и математики. Можно сказать, что нет сугубо эмпирических данных вне их теоретической и математической интерпретации.
— Но все-таки теория Большого взрыва имеет определенную верификацию.
— Огромную роль здесь сыграла математическая гипотеза в интерпретации красного смещения галактик. И существовали две возможности истолкования красного смещения — «старение фотонов» и «расширение систем галактик». Открытие реликтового излучения в радиоастрономии относилось к совершенно иной области (к ошибкам в измерениях радиоизлучения), и лишь после математической интерпретации оно получило статус подтверждения гипотезы Большого взрыва.
— Академик Людвиг Фаддеев сказал в интервью «Эксперту» (см. «Уравнение злого
духа», «Эксперт» N 29 от 13 августа 2007 года), что математика — это и есть суть современной физики.
— Правильно. Но математика конструирует свой объект, а затем ученые ищут соответствие между математическими моделями и наблюдаемыми данными. Математика все больше и больше превращается не просто в язык физики, а в способ моделирования физических проблем и построения объектов теории. То, что происходит на переднем крае космологии, связано прежде всего с математическим аппаратом, с математическим видением тех проблем, которые перед космологией встают.
Именно поэтому космология чревата революционными сдвигами (хотя я не люблю это слово и предпочитаю термин Вернадского «взрыв научного творчества»). И этот сдвиг обуславливается как полученным массивом эмпирических данных, так и новым математическим аппаратом. Темная материя, темная энергия — что это такое? Пока никто не может их определить. До сих пор ведутся споры, существуют черные дыры или нет. В последнее время даже Стивен Хокинг, который потратил много сил на доказательство их существования, сомневается в нем. Но революционные сдвиги могут произойти не только в космологии. Сейчас возникает так называемая синтетическая биология. Это конструирование живых существ (вначале простейших) на основе генной инженерии. Появились сведения о том, что британские биохимики синтезировали ДНК.
— И это может дать толчок философии?
— Естественно. Происходит смена типов рационализации. Если начиная с евклидовой геометрии основным методом науки и философии был анализ (вспомним аналитическую программу Декарта), то в настоящее время на первое место выдвигаются методы синтеза как в научном знании, так и в методологии науки. В синтетической деятельности — вектор современной науки и ее философии. Помимо того что здесь возникает целый комплекс этических проблем — об опасности для человека, об ответственности ученых.
— Это этические проблемы, а философские?
— А какая философия без этики? Нет такой философии. Более того, у меня есть предположение, что в начале любой философии, в том числе философии науки, лежат этико-политические проблемы. А потом они проецируются на космос, на мир, на природу.
— Вы как-то можете это проиллюстрировать?
— На примере экологии. Существует экология, которая основана на понятии пищевой цепи, на определенных взаимоотношениях между организмами: хищник—жертва. Но существует и другая экология, которую предложил Петр Кропоткин в своей книге «Взаимная помощь среди животных и людей как двигатель прогресса». Обратите внимание на то, когда эта книга вышла в 1919 году, в годы братоубийства и голода. Он, по-моему, впервые показал, что существуют другие взаимоотношения между животными, живыми существами вообще — то, что называется альтруизмом.
— Советский генетик Владимир Эфроимсон тоже об этом писал.
— Да, у него была в «Новом мире» в 1971 году статья «Родословная альтруизма». Борис Астауров, представляя эту статью в то время опального медицинского генетика, видел в альтруизме эволюционно-генетические основы этики. Иными словами, налицо две альтернативные концепции, построенные на разных этических принципах. Надо выяснять эти принципы и развести их, а потом искать способы их соединения. Аналитический способ мышления, который сводит сложное к простому, подходит к концу. Требуется не редуцировать, а построить сложное из тех начал, которые существуют. Вот тот ход, который предлагает и осуществляет синтетический способ мышления.
— Существует ли вообще гносеологический разрыв между биологическими и социальными науками?
— Немецкий биолог-виталист Ханс Дриш ввел понятие «эквифинальность», то есть направленность развития клетки на различных этапах от своего зарождения при сохранении ее структуры и состава. Сейчас уже говорят об эквифинальности целостных структур клетки, растительных сообществ, вообще системно-функциональной целостности, о специфических системных детерминантах каждого уровня этой целостности. В русской философии (например, у Льва Карсавина) эта же проблема вставала в иных терминах — терминах взаимоотношения соборности и общины.
— То есть речь шла уже об устройстве
человеческого общества?
— Совершенно справедливо. В наши дни предпочитают говорить не об эквифинальности, а о саморазвивающихся системах, воспроизводящих свою структуру и отношения своих элементов. И раз уж зашел разговор о самоорганизующихся системах, здесь не обойтись без осознания того, что же такое свобода. Существует множество интерпретаций понятия свободы — Канта, Гегеля, Маркса и других. Для меня свобода начинается там, где есть саморазвитие и самодетерминация, которые на каждом этапе истории общества различны по своему уровню. Свобода сама по себе — это миф. Руки человека обладают большой степенью свободы, однако и их степень свободы ограничена. Законы тяготения и условия человеческого существования вынуждают человека предпринимать определенные и немалые усилия для того, чтобы преодолеть эти условия несвободы. Наиболее интересно, по-моему, рассуждать не о свободе как таковой, а о том, как в условиях несвободы (нужды, давящей необходимости, авторитарного политического режима) зарождается импульс свободного решения и действия, как усиливается этот импульс. Для такого подхода нужны какие-то новые смыслообразы и новые рациональные понятия. Пока их нет.
Аналогичным образом происходит и с понятием «истина». Выдвинутое в качестве критерия решения эпистемической проблемы Сократом в противовес софистам и киникам, оно на два тысячелетия определило философские и теоретико-познавательные поиски. Правда, в отличие от понятия свободы в двадцатом веке были найдены новые смыслообразы и понятия. Я имею в виду понятие «правдоподобность». Оно, конечно, связано с теорией вероятности и вообще с вероятностным способом мышления. Истина как центральное понятие философии науки — это определенный миф, возникший в определенное время и несущий на себе его печать (противопоставление в античности мнения — доксы и знания — эпистемы, приоритет всей античной философии доказательному, всеобщему и необходимому знанию).
В современной философии очевидны поиски новых понятий, позволяющих по-новому интерпретировать эти проблемы. Так, Хайдеггер связывает свободу с проектом, с трансцендированием (полаганием во вне) экзистенции, а истина трактуется как несокрытое. Наиболее интересен подход Поппера, который связывает свободу не только с критикой и с догадками, но и с отягощенностью знания ошибками и заблуждениями. Понятие «истина» уступает место понятию «правдоподобность», чему можно найти чисто количественные характеристики. Смысл и понимание, их альтернативы (бессмыслица и непонимание) в наши дни становятся центральными темами философии. Причем их выражение не ограничивается пропозициями (предложениями), а относится к надфразовым целостным структурам — дискурсу.
— То есть вы считаете,
что истины нет?
— Мне кажется, что гораздо более удачное понятие — правдоподобность. Оно свидетельствует о гипотетичности любого знания. Если вы претендуете на истину, то вы претендуете на ее единственность, незыблемость и абсолютность, а это уже далеко от идеалов точных наук и чревато либо религией, либо плохой метафизикой. Достижение все более и более правдоподобного знания — результат не откровения, а постоянных усилий человеческого ума, воображения, воли. Если бы притязания на истину нашли свое воплощение, то не существовало бы полемики между философами-современниками: между Спинозой и Декартом, Ньютоном и Лейбницем, между Шеллингом и Гегелем и так далее. К сожалению, этот коммуникативный дискурс у нас мало изучен. Превалируют представления о последовательной смене одних концепций другими. Дискурс и есть обмен репликами, аргументами, контраргументами ради достижения хотя бы минимального согласия.