Мэтры отечественного любомудрия
Недавно, в связи с моими научными штудиями, мне довелось пересмотреть некоторые труды знаменитого философа Владимира Соловьёва. Две недели, потраченные на это неблагодарное занятие, приходится отнести к наиболее кошмарным периодам моей жизни. Давно я не читал ничего более скучного и несовременного. Интерес разве что вызвало откровенное и бесстыдное шулерство полемических приёмов Владимира Сергеевича, но разве в этом должна состоять благая весть, которую якобы несёт нам «Пушкин русской философии» (как величают его иные поклонники)?
С облегчением закрыв последний (уже не)нужный мне соловьёвский том, я – в который раз! – с грустью, готовой перейти в отчаяние, подумал: «Но как такое возможно, чтобы эдакая галиматья могла увлечь русское образованное общество, как возможно, чтобы именно она стала фундаментом отечественной философии начала прошлого столетия»?
Вспомнился мне заодно и ещё один культовый персонаж «русского религиозно-философского ренессанса» — экстравагантный библиотекарь Николай Фёдорович Фёдоров с его идеей воскрешения мёртвых. Кто только не увлекался его фантазиями – Достоевский, Толстой, тот же Соловьёв, Бердяев, Горький, даже сугубый рационалист Брюсов… Или – другой предмет восторгов Серебряного века: чудаковатый украинский письменник Григорий Сковорода, из которого Владимир Эрн и Андрей Белый (вроде бы неглупые люди) всерьёз лепили великого философа и даже противопоставляли Канту… Как объяснить это массовое умопомешательство культурной элиты России? Мудрено ли, что русская предреволюционная мысль не создала ни одной серьёзной школы социально-политической философии, методология которой могла бы быть применена к современным реалиям…
Но самое печальное, что и сегодня, несмотря на уникальный исторический опыт, пережитый нашей страной, который камня на камне не оставил от мифологии мэтров отечественного любомудрия, бессмысленные перлы последних продолжают восприниматься изрядной частью российского интеллектуального сообщества как сияющие вершины умственного развития человечества, как чуть ли не руководство к действию, более того – их с придыханием цитируют первые лица государства. Вероятно, в этом безумии должна быть своя логика…
Дело, думаю, вот в чём.
Очень обобщённо и грубо суть европейской культуры Нового времени можно сформулировать так: Просвещение, находящееся в диалектическом единстве с Романтизмом, или так: Просвещение, осложнённое Романтизмом. Не вдаваясь здесь в учёные дефиниции, опять-таки очень обобщённо и грубо определю Просвещение как систему ценностей, где гегемоном является Разум, а Романтизм – как систему ценностей, где гегемоном является Чувство.
С 17 – 18 вв. Просвещение становится мейнстримом западноевропейской культуры, вытолкнувшим на периферию последней средневековый традиционализм. Без этого торжества воинствующей рациональности беспрецедентная технологическая революция, совершённая Западом (и продолжающаяся по сей день) не могла бы состояться. Но сколь бы рационалистичен ни был европеец, он, как и всякий человек, живёт не только головой, но и душевными бурями. Именно этой потребности и отвечает Романтизм, возникший как реакция на Просвещение и аккумулировавший в себе как ностальгию по традиционалистской архаике, так и якобы сверхпрогрессивные (а по тайной сути своей – не менее архаичные) мечтания о светлом и справедливом обществе будущего.
Романтизм стал необходимым антитезисом Просвещения, его коррективом, где-то реально поправляя или сглаживая абстрактные, жёсткие, а порой и противоестественные прямолинейности рационализма, где-то выполняя роль релакса или даже наркотика. Но в любом случае он всегда оставался вторым, ибо смена рулевого грозила бы неминуемым крушением кораблю западной цивилизации.
Русская культура с 18 в. сделалась органической частью культуры европейской и состояла из тех же самых элементов, вот только пропорция их была иная – Романтизм явно превалировал над Просвещением, Чувство — над Разумом. После ухода Пушкина, умевшего практически по евростандарту совмещать в своём творчестве оба эти начала, русский Романтизм принял характер настоящей вакханалии. Романтика правых, призывавших «подморозить Россию», гармонировала с романтикой левых, усердно пытавшихся Россию поджечь. В такой атмосфере даже у гениев ум за разум заходил. Немногие трезвые между пьяными, вроде Бориса Чичерина, Александра Градовского или Петра Струве, так и остались непонятыми «умными ненужностями», мимо которых задорно скандируя интеллектуальные лозунги и смачно переругиваясь стремительно промчалось русское общество, с разбегу затем рухнувшее в большевистский котлован.
Как ни относись к Чаадаеву (а лично я к нему — «как-то не очень»), но некоторые особенности русской умственной культуры он описал изумительно точно: «…всем нам не хватает какой-то устойчивости, какой-то последовательности в уме, какой-то логики. Силлогизм Запада нам незнаком. В лучших головах наших есть нечто, еще худшее, чем легковесность. Лучшие идеи, лишенные связи и последовательности, как бесплодные заблуждения парализуются в нашем мозгу». Михаил Катков – едва ли не антипод автора «Философических писем» — по сути, солидаризовался с ним, заметив как-то: в России много умных людей, но и из них редко кто умеет продержать пять минут в голове одну и ту же мысль, а европейцы умеют! А ещё раньше гениальный, безвременно похищенный смертью мальчик Дмитрий Веневитинов чётко поставил диагноз русской болезни: «У нас чувство… освобождает от обязанности мыслить».
Да, русские интеллектуалы — при царях ли, генсеках или президентах — в массе своей предпочитали и предпочитают чувствовать (или, что то же самое, верить), а не рационально рассуждать. Соловьёв верил во всемирную теократию, Фёдоров – во всеобщее воскресенье мёртвых, народники – в крестьянскую общину как первоячейку социализма, Ленин – во всемирную пролетарскую революцию, Сахаров – в мир, прогресс и права человека, Дугин – в Великую Евразию и т.д. и т.п. Какие яркие эмоциональные, почти мистические переживания! Это вам не унылое перетирание аргументов и фактов, выстраивание строгих силлогизмов, выяснение, что написали классики и специалисты и прочая просвещенческая ерунда!
Понятно, что доминирование Романтизма в России связано со слабостью (если не отсутствием) автохтонных рационалистических традиций, с, как минимум, вековым опозданием в приобщении к европейскому просвещенческому тренду, с необходимостью «догонять и перегонять» (что, само по себе, занятие весьма романтическое) и проч. Но не менее важны социально-политические обстоятельства отечественной истории, которые иначе как романтическими не назовёшь.
Когда правитель в своей власти ничем не ограничен (кроме удавки или бомбы) он поневоле тяготеет к Романтизму, ведь проявлению его Чувства нет преград. Российские самодержцы в этом смысле были прирождённые романтики, хотя и, начиная с Петра, клялись в вечной верности Разуму. Это противоречие от Петра до Екатерины камуфлировалось внешней стройностью имперского порядка, но уже с романтического маньяка Павла стало ясно: под петербургским гранитом «хаос шевелится». А далее, вплоть до финального 1917-го, на русском троне — сплошь романтики, с разницей лишь в размахе Чувства и способах его репрезентации.
Просвещение – это предсказуемость, расчёт, установление компромиссных правил и их соблюдение. Романтизм – это спонтанность, интуиция, нарушение любых правил под влиянием нахлынувших страстей. Но раз правила не соблюдаются, причём на уровне суверена гигантской империи, сама жизнь становится романтической – полной внезапных, иррациональных перемен. Такая жизнь вряд ли может способствовать торжеству рационализма. Варясь в ней, надеяться можно только на чудо. Естественно, что русские интеллектуалы порой копировали русских самодержцев. Соловьёв — чем не интеллектуальный двойник Павла I? Последний тоже мечтал о соединении церквей, симпатизировал католицизму, рвался спасать человечество… Православная мистика Николая II не столь уж далека от «тихих дум» Флоренского и Сергея Булгакова. А в умении ломать жизнь своего народа через колено Ленин нимало не уступит Петру I…
Добавим сюда и блистательное отсутствие «третьего сословия». Скучный, прозаический, неэстетичный буржуа, столь презираемый Герценом, Леонтьевым и Блоком – главный агент Просвещения, ибо именно ему в первую очередь выгодна рациональность не только мысли, но и жизни. В России такой буржуа только-только стал нарождаться в начале прошлого столетия, но романтики-большевики быстро избавили от его оскверняющего присутствия страну, предназначенную исполнить миссию служения тотальному Триумфу левого Романтизма.
Ещё раз процитирую Чаадаева, теперь уже про русский быт: «Взгляните вокруг. Разве что-нибудь стоит прочно?.. Ни у кого нет определенной сферы деятельности, нет хороших привычек, ни для чего нет правил, нет даже и домашнего очага, ничего такого, что привязывает, что пробуждает ваши симпатии, вашу любовь; ничего устойчивого, ничего постоянного; все течет, все исчезает, не оставляя следов ни вовне, ни в вас. В домах наших мы как будто определены на постой; в семьях мы имеем вид чужестранцев; в городах мы похожи на кочевников…»
Сегодня это звучит не менее злободневно, чем при Николае I. (Я бы ещё добавил удручающую круговую поруку всеобщей необязательности, особенно распространённую в интеллигентском кругу). «Что менялось? Знаки и возглавья…» Но разве это удивительно? Разве у нас появился, наконец, «средний класс» — опора Просвещения? Разве у нас правит не президент-романтик, созидающий Евразийскую империю, ныряющий под воду в поисках древних амфор и летающий по небу со стерхами? Разве наши министры – не романтические любовники, по-гусарски бросающие к ногам возлюбленных государственное имущество? Разве не отъявленные романтики создают дискурс «духовных скреп»? И вы после этого хотите русских Гегелей или хотя бы русских Бурдьё?
Владимир Соловьёв — forever!
Друзья, не болят ли у вас, не лопаются ли у вас головы от этого романтического (трэша и)угара?
