Философ Алэн Финкелькраут рассказывает о кризисе самоидентификации нации, которую страшит засилье мусульманских иммигрантов и судьба французской цивилизации. Франция сомневается в самой себе
Эссе Финкелькраута вызывают во Франции жаркие споры. Его новая книга «Несчастная самоидентичность» поляризует общество. Ее появление совпало по времени с реальным кризисом самоидентификации во Франции. Но речь идет отнюдь не о социальном и политическом кризисе — Финкелькраут пишет о конфликтах в обществе, раздираемом противоречиями, которые он воспринимает как враждебное противостояние «местных» и «пришлых». Алэн Финкелькраут (ему 64 года) родился в Париже в семье еврейского торговца кожгалантереей, приехавшего из Польши, — бывшего узника Освенцима. Сегодня эссеист считается вдохновителем французских консерваторов, критиком современности и апологетом идеалов Французской революции. Он преподает философию в Парижском политехническом институте. Финкелькраут принимает немецких журналистов в своей квартире на левом берегу Сены и в первую очередь спрашивает об успехе новой книги Тило Саррацина в Германии.
ШПИГЕЛЬ: Господин Финкелькраут, у вас болит душа за Францию?
Финкелькраут: У меня болит душа за то, что над французским вариантом европейской цивилизации нависла угроза. Франция превращается в постнациональное и мультикультурное общество. Столь масштабные перемены, как мне кажется, не несут ничего хорошего.
ШПИГЕЛЬ: Почему? Эпитеты «постнациональный» и «мультикультурный» звучат весьма прогрессивно.
Финкелькраут: Нам их представляют как единственную модель будущего. Но мультикультурализм отнюдь не подразумевает смешения культур. Царит недоверие, возникают параллельные общества, пропасть между которыми все расширяется.
ШПИГЕЛЬ: Вы верите в апокалиптический сценарий правых?
Финкелькраут: Нижние слои среднего класса — люди, которых сегодня не решаются называть этническими французами, — уже покидают пригороды Парижа и уезжают в глубинку. Так получилось, что в собственной стране они оказались кое-где в меньшинстве. Они боятся не чужих, они боятся сами стать чужими.
ШПИГЕЛЬ: Но ведь Франция всегда была страной иммигрантов.
Финкелькраут: Нам все время говорят, что иммиграция лежит в основе французской самоидентичности. Но это не так. В XIX веке начались процессы трудовой миграции, и только после людских потерь во время Первой мировой войны границы были практически открыты.
ШПИГЕЛЬ: Иммиграция наложила больший отпечаток на Францию, нежели на Германию.
Финкелькраут: Раньше иммиграция сопровождалась культурной интеграцией. Таковы были правила игры. Но многие из тех, кто приезжает сегодня, не хотят их придерживаться. Если иммигранты оказываются в большинстве в своих кварталах, как их прикажете интегрировать? Раньше заключались смешанные браки, без которых невозможна переплавка. Но сегодня их все меньше. Многие мусульмане в Европе реисламизируются. Надевая паранджу, женщина тем самым дает понять, что не допускает мысли об отношениях с неверным.
ШПИГЕЛЬ: Разве многие иммигранты прежде всего маргинализируются не в силу социальных причин?
Финкелькраут: Левые хотят представить проблему иммиграции как вопрос социальный, а беспорядки в пригородах Парижа — как форму классовой борьбы. Они заявляли, что молодежь протестует против безработицы, неравенства и отсутствия социальных лифтов. На самом деле мы видели всплеск враждебности по отношению к французскому обществу. Социальное неравенство не объясняет антисемитизма, дискриминации женщин в пригородах и таких оскорблений, как «грязный француз». Левые не хотят признать, что происходит столкновение цивилизаций.
ШПИГЕЛЬ: Но ведь недовольство молодежи подпитывается в том числе и высокой безработицей. Молодые люди отворачиваются от французских идеалов, потому что чувствуют себя отверженными.
Финкелькраут: При такой высокой безработице нужно лучше контролировать иммиграцию. Ведь работы на всех явно не хватает. И тем не менее спросите учителей в проблемных кварталах, как трудно им вести уроки. По сравнению с рэперами и наркодилерами учителя зарабатывают гроши. Их потому и не уважают. Зачем школьникам напрягаться, чтобы стать похожими на них? Среди подростков немало таких, кто вообще не желает слышать о приобщении к французской культуре. А это осложняет поиск работы.
ШПИГЕЛЬ: Вы сами хорошо знаете эти кварталы?
Финкелькраут: Я смотрю новости, читаю книги, знакомлюсь с исследованиями.И я никогда не полагаюсь на собственную интуицию.
ШПИГЕЛЬ: В США сосуществование в обществе разных групп вызывает меньше проблем. Там не цепляются, как в Европе, за единую национальную культуру.
Финкелькраут: США по своему менталитету — страна иммигрантов, и больше всего в этом действительно мультикультурном обществе впечатляет сила патриотизма. Она проявилась, в частности, после терактов 11 сентября 2001 года. Во Франции же после нападения в прошлом году на французских военнослужащих и еврейских детей в Тулузе и Монтобане все было иначе: некоторые школьники стали считать террориста Мохаммеда Мера героем. В США такое невозможно себе даже представить. Американское — это как общее отечество. Не думаю, что среди детей наших иммигрантов многие так же смотрят на Францию.
ШПИГЕЛЬ: Америка позволяет каждому вновь прибывающему чувствовать себя американцем. Франция завышает планку?
Финкелькраут: Во Франции запрещено появляться в школе в хиджабе. Но это ведь отвечает интересам тех мусульман, которые не хотят, чтобы они сами, их жены и дочери жили в клетке религиозных норм. Франция — это цивилизация, и нужно спросить себя, что значит принадлежать к ней. Что должны местные: ужаться, чтобы другие могли расположиться с комфортом? Или передавать ту культуру, которая у них есть?
ШПИГЕЛЬ: Долгое время это им удавалось. Итальянцы, испанцы, поляки, европейские евреи без труда становились патриотами Франции. Почему сегодня ситуация изменилась?
Финкелькраут: Почему сегодня в исламском мире мы видим такой агрессивный настрой в отношении Запада? Некоторые говорят, что Франция была колониальной державой, и потому колонизированные народы не могут быть счастливы. Но тогда почему Европа вот уже полвека подвергается такой массовой иммиграции из бывших колоний? От Франции до сих пор хотят, чтобы она расплачивалась за грехи колониального прошлого, отдавала долги тем, кто сегодня ее попирает.
ШПИГЕЛЬ: Вы сами родились в семье иммигрантов, бежавшей от преследований. Столь бескомпромиссная борьба за ценности Республики объясняется личной волей к интеграции?
Финкелькраут: Я отстаиваю эти ценности, возможно, потому, что больше обязан школе, чем французы по крови. У меня не было возможности впитать французские традиции и историю с молоком матери. Такие, как я, могут восполнить этот недостаток в школе Республики. Она расширила мой горизонт, дала возможность окунуться во французскую цивилизацию.
ШПИГЕЛЬ: И сделала вас ее апологетом?
Финкелькраут: Я могу говорить и писать яснее других именно потому, что в моих жилах не течет французская кровь. Кого-то легко смутить идеями, которые преобладают сегодня в общественном дискурсе. У меня таких комплексов нет.
ШПИГЕЛЬ: Какое определение вы даете французской цивилизации, о которой говорите?
Финкелькраут: Недавно я перечитал книгу замечательного русского писателя Исаака Бабеля, действие которой происходит в Париже. Ночью в гостинице рассказчик слышит любовные стоны, доносящиеся из соседней комнаты. Бабель пишет: это не имеет ничего общего с тем, что вы можете услышать в России, — здесь намного больше страсти, огня. Французский собеседник рассказчика на это отвечает: мы, французы, создали женщину, литературу и кухню. И у нас этого никто не отнимет.
ШПИГЕЛЬ: Такие идеализированные клише есть у каждой нации.
Финкелькраут: Но ведь это действительно так. Во всяком случае так было. Французам негоже восторгаться самими собой. Но у Франции, как и у Германии, есть свидетельства собственной цивилизации. Это ее достопримечательности, ее площади, ее кафе, богатства ее литературы и искусства. Такими предками мы можем гордиться и должны быть достойны их. Мне жаль, что Германия по вполне понятным причинам отказалась от гордости за свое прошлое. Но мне кажется, что немецкие политики, которые говорят о «ведущей культуре», правы. «Ведущая культура» не является непреодолимой преградой для новоприбывших.
ШПИГЕЛЬ: По-вашему, для современной французской самоидентичности до сих пор характерны ценности революции 1789 года?
Финкелькраут: Я еще в 1989 году по случаю 200-летия Великой французской революции подписал письмо против ношения хиджабов — мусульманских головных платков. Я выступал за идеи секуляризации, которые сегодня по всему миру наталкиваются на критику. Тогда Франция верила, что она служит примером для всех, сегодня она отброшена к осознанию собственной обособленности. Мы больше не пытаемся экспортировать свою модель, от нас требуется скромность и вместе с тем стойкость.
ШПИГЕЛЬ: Вам не кажется, что французский лаицизм сегодня служит оправданием для агрессивного неприятия ислама в обществе?
Финкелькраут: Почему же? Запрещают паранджу, но человека никто не гонит. Раньше школьницы должны были прятать крестики или образки с изображением Девы Марии, которые они носили на шее, под блузку или под свитер. Единственное, что требовалось, причем от каждого — это немного сдержанности. И никакой агрессии в отношении мусульман здесь нет.
ШПИГЕЛЬ: Разве ислам уже давно не стал частью Европы, как во Франции и Германии, как некогда выразился экс-президент ФРГ Кристиан Вульф?
Финкелькраут: Наш Жак Ширак высказывался аналогично. Ислам может когда-нибудь стать частью Европы, но лишь после того, как он европеизируется. Если я заявляю о своей инакости, то тем самым я никого не оскорбляю.
ШПИГЕЛЬ: Но мусульмане уже среди нас. Разве это не делает их частью нашего общества?
Финкелькраут: Вопрос в том, как они живут рядом с нами. Если иммигрант признает факт своего отличия от местного населения, его это ничуть не ущемит. Сегодня же мусульмане во Франции, чтобы самоутвердиться, нередко заявляют: мы такие же французы, как и вы! Моим родителям такие слова даже в голову бы не пришли. И я тоже никогда не скажу, что я не меньше француз, чем Шарль де Голль.
ШПИГЕЛЬ: Во Франции на иммигрантов распространяется jus soli, «право земли»: каждый человек, рожденный здесь, имеет право стать французом. Вы хотите отменить этот принцип?
Финкелькраут: Нет. Но при всем равенстве перед законом человек, родившийся во Франции, становится французом не по происхождению. Автоматическое право на французское гражданство, обусловленное рождением на территории Франции, сегодня многим французам претит именно потому, что не предполагает волевого акта. Как и у большинства других европейцев, у французов есть ощущение, что иммиграция превратилась в неконтролируемый процесс, в нечто происходящее помимо их воли. Государства не управляют этим процессом, а в лучшем случае отслеживают его.
ШПИГЕЛЬ: Вам не кажется, что списывать все проблемы на экономических беженцев из третьего мира значит слишком упрощать ситуацию?
Финкелькраут: Необходима по меньшей мере публичная политическая дискуссия на эту тему. Вместо этого данную проблематику отдали на откуп крайне правым.
ШПИГЕЛЬ: Что вы думаете о взлете популярности Марин Ле Пен и ее Национального фронта?
Финкелькраут: Разумеется, меня это беспокоит. Но рейтинг Национального фронта не рос бы так неуклонно, если бы партия не поступилась старыми темами крайне правых. Сегодня она выступает за секулярный путь и республику.
ШПИГЕЛЬ: Может показаться, что вы готовы отдать за нее свой голос…
Финкелькраут: Нет, никогда. Ведь Национальный фронт апеллирует к низким инстинктам и ненависти. Пробудить ненависть в рядах сторонников нетрудно. Нельзя отдавать соответствующие темы Национальному фронту. Нужно, чтобы левые, партия народа, всерьез воспринимали страдания и дискомфорт маленького человека.
ШПИГЕЛЬ: Что вы скажете тем, кто называет вас реакционером?
Финкелькраут: Воспринимать историю как постоянный прогресс сегодня уже нельзя. Я оставляю для себя возможность сравнивать вчера и сегодня и задаваться вопросом: что мы хотим сохранить и чем готовы пожертвовать?
ШПИГЕЛЬ: Это больше, чем просто ностальгия?
Финкелькраут: Я, как и Альбер Камю, убежден: задача нашего поколения состоит не в том, чтобы заново создать мир, а в том, чтобы предотвратить его гибель. Мы должны сохранить не только природу, но и культуру. Вот вам и реакционер.
ШПИГЕЛЬ: Вы видите все те проблемы, которые существуют во Франции: размер госдолга, безработица, кризис образования, кризис самоидентичности. Будущее вас не пугает?
Финкелькраут: Меня все это печалит, тревога нарастает. Мне кажется, что быть оптимистом сегодня в какой-то мере смешно. И мне бы хотелось, чтобы наши политики могли говорить правду, смотреть в лицо действительности. Тогда, думаю, Франция тоже сможет по-настоящему пробудиться и вспомнить о ценностях своей цивилизации.
ШПИГЕЛЬ: Господин Финкелькраут, благодарим вас за эту беседу.
